Пауль Куусберг - Происшествие с Андресом Лапетеусом

Юрвен, который до сих пор словно набирал разбег, теперь выпалил:

— Я говорю о товарище Каартна.

В комнате стало тихо. Совсем тихо.

Хельви сумела сохранить самообладание. Волнение даже уменьшилось. Она заметила, что первый секретарь будто подбадривал ее своим взглядом.

Мадис Юрвен устремил взгляд на Хельви и потребовал:

— У вас есть что сказать?

Хельви поднялась. Губы ее немного дрожали.

— Есть. Почему вы меня запугиваете? Вы всегда угрожаете. Почему вы терроризируете людей?

Хельви почувствовала, что больше она для своей защиты сделать ничего не может.

На какое-то время Юрвену изменила его обычная самоуверенность. Придя в себя, он выпалил:

— Вы встречались с Пыдрусом? С этим подручным классового врага?

Хельви ответила тихим, прерывающимся голосом:

— Я уже на бюро сказала, что не считаю товарища Пыдруса подручным классового врага.

Все внимательно следили за ней. Взгляд первого секретаря был по-прежнему доброжелателен.

Юрвен побагровел.

— Бюро встало на другую точку зрения. — Он почти кричал. — Отвечайте: встречались вы с Пыдрусом или нет? Коротко: да или нет?

— Да, встречалась.

— С какой целью?

На этот вопрос Хельви не ответила. Все в ней протестовало против поведения Юрвена. Она ясно понимала, что каждый ее ответ вызовет новый, еще более подлый вопрос.

Юрвен добавил:

— Я спрашиваю у вас, как секретарь у инструктора.

Говорю с вами в интересах партии. Мы, как люди, отвечающие за работу райкома, должны знать, по каким соображениям инструктор не прекращает отношений с темной личностью, которой партия больше не доверяет.

И теперь Хельви ничего не сказала. Она чувствовала, что Юрвен не имеет права так оскорбительно обращаться ни с ней, ни с кем другим, ни с одним человеком. Но защищаться она могла только молчанием.

— Вы признаете партийную дисциплину? — с непоколебимым упорством настаивал Юрвен, — Демократический централизм признаете?

— Отвечайте, — посоветовал первый секретарь.

Юрвен насмешливо проронил:

— Нас не интересует ваша интимная жизнь, нас интересует ваша, как работника партийного аппарата, политическая линия.

После этих слов что-то оборвалось в душе у Хельви. До этого момента она смотрела на партийных секретарей с восхищением, уважением, почтением. Секретарь в ее глазах означал внутренне очень чистого, прямого и честного человека. В свое время она знала именно таких секретарей и хотела всегда видеть их такими. Коммунисты, с которыми она встречалась в последний период буржуазного строя и в первый советский год, были действительно большими и умными людьми. У них могли быть недостатки, но она или не замечала их, или убежденность коммунистов в своей правоте, их внутреннее горение, честность и вера в человека затмевали все. И во время войны Хельви относилась к политработникам без какой-либо критики. Несмотря на то что она видела и их слабости — начальник политотдела завел себе любовницу, — но как это, так и другое представлялось Хельви только злом военного времени. С таким же доходящим до наивности уважением относилась она сперва и к Мадису Юрвену. Все ее существо до сих пор противилось окончательным выводам. Она пыталась найти обоснование поведению Юрвена. Но после собрания актива, с которого по инициативе Юрвена изгнали Пыдруса, она не могла больше оправдывать Юрвена. Людей, да еще боевых товарищей, нельзя так унижать.

Однако и тогда Хельви до конца не осознала, кто такой в действительности Юрвен. Лишь теперь, когда он пытался втоптать ее в грязь, она вдруг поняла, что Юрвен — это человек, который никому не доверяет, даже самому себе, при этом он ограничен и мстителен. Но подобным не должен быть человек, представляющий партию. Не должен, не должен, не должен!

На этом экстренном совещании Хельви ощутила это особенно ясно. И ей было очень больно, что Юрвен уничтожил ее детскую веру в тех, кого она хотела всегда, в любой обстановке видеть самыми большими среди больших.

Она еще немного постояла молча. Потом произнесла:

— Вам я не отвечу ни на один вопрос. Отвечу любому, каждому из находящихся здесь, но не вам.

Как ни странно, Юрвен не потребовал, чтобы ее сняли с работы (таких слов, как «уволить», «отпустить», «освободить», Юрвен не признавал). И не стал ее преследовать. Так, во всяком случае, показалось Хельви, и у нее возникло даже нечто вроде уважения к Юрвену, не использовавшему до конца своей власти. На совещании он, правда, говорил еще долго, назвал ее слабонервной, легко поддающейся влиянию, наивной женщиной, не понимающей сущности революционной борьбы пролетариата, но этим и ограничился. Его поведение удивило Хельви; порой она сомневалась, было ли правильным ее мнение о Юрвене. Но, несмотря на это, вместе с ним она больше не могла работать. Хельви прямо призналась в этом первому секретарю, который, видимо, понимал и даже защищал ее. Первый секретарь посоветовал пойти учиться в партийную школу, и Хельви без долгих размышлений согласилась.