Мария Халфина: Повести и рассказы

Ее мучила тревожная мысль: где, во всей этой мальчишеской сумятице идей, понятий, решений, — кончается временное, наносное, юношеская дань моде и начинается подлинная зрелая убежденность.

Она приветливо встречала товарищей сына, поила их чаем, старалась приготовить к ужину что-нибудь вкусненькое, но однажды Игорь сказал ей раздраженно: «Слушай, мама, ну чего ты все время здесь снуешь, когда у меня ребята сидят? Неужели нельзя пойти в кино или к тете Наде?» И она стала уходить, потому что у них была одна комната в коммунальной квартире, а отсиживаться в общей кухне она не могла. Стыдно было перед соседями.

Однажды, когда они получили уже двухкомнатную квартиру, ранним утром она услышала из комнаты Игоря приглушенный женский смех.

Она никогда не была ханжой. Ее удивило и обидело, что сын не познакомил ее со своей избранницей. Как можно скрыть от матери, что ты полюбил и стал близким с женщиной?

Вечером произошло объяснение. Мать спросила: кто она, эта девушка, его невеста? Игорь расхохотался. Оказывается, его временная возлюбленная уже не одну ночь провела в комнате сына. И не одна она. Игорь был немного сконфужен. Он был уверен, что мать давно знает о этих ночных визитах его подруг.

Ему было стыдно за мать, за этот нелепый и бестактный разговор.

Он никому и никогда не позволит вмешиваться в свою интимную жизнь.

Мать потрясла не грубость сына. Ее поразил откровенный, ничем не прикрытый цинизм. Она искренне считала себя вполне современным человеком, понимающим взгляды и интересы молодежи. Но в данном случае… в вопросах любви и отношения к женщине…

Впервые она закричала на сына. Закричала истерично, визгливо, что это мерзость… что она не потерпит… не позволит…

И тогда Игорь спокойно и миролюбиво посоветовал ей принять валерьянки и успокоиться. А затем предложил разойтись — разменять квартиру на две отдельные комнаты.

Правда, — сказал он, — теперь она стала менее навязчивой со своими проповедями ветхозаветной морали, от которой разит плесенью, перестала ввязываться в его разговоры с друзьями. И все же он устал от этой нудной опеки, ему надоело вечное соглядатайство, молчаливые тревожные взгляды, кислые мины, когда он приходит домой выпивши…

Он хочет быть свободным и независимым. Он не выносит, когда кто бы то ни было пытается влезать в его внутренний мир.

Они не разошлись. Потому что она не представляет себе жизни без Игоря. Так и живут они под одной крышей: он — свободный и независимый, со своим неприкосновенным «внутренним миром», и она — притихшая, опустошенная, очень постаревшая, тоже со своим внутренним миром, до которого ее сыну нет никакого дела.

Ты понимаешь, дело даже не в том, что она говорит, а как говорит. Именно тон, каким она с нами вдруг заговорила.

Жили вместе почти шесть лет, и все было хорошо.

Случалось, конечно, ругались. Я, по правде сказать, в последнее время здорово психовать стал, грубил ей иногда. Ну, поплачет, подуется, и опять все обойдется. Первые годы, когда я ее привез, всем нам туго пришлось. Мы поженились — я на четвертом курсе был, Натка на первом, — и вскоре Маришка наметилась. Пришлось за матерью ехать.

А она только-только на пенсию пошла. Собиралась как раз в Алма-Ату, к тетке Ане ехать на яблоки да виноград.

Поплакала, конечно, но все же согласилась помочь нам, пока я институт не закончу. Закончил институт, в аспирантуре оставили. Кандидатскую защитил. Раньше жили в общежитии, комнатушка — на четверых пятнадцать метров. Материально едва-едва концы с концами сводили. Маришка рёва была страшная, болела часто, и все было ничего! Не жаловалась, не хныкала… ни разу, ни одним словом не упрекнула. Наоборот, нас еще подбадривала: «Потерпите, вот получим квартиру, ты, Сашок, диссертацию закончишь, Наташа диплом получит…»

А теперь — квартира со всеми удобствами; у нее отдельная комната; денег втрое больше; Маришка подросла, в садик ходит… Казалось, чего бы еще нужно? Натка диплом защитила, работу получила хорошую, а через неделю мамаша вдруг заявляет:

— Теперь, Саша, придется тебе вставать пораньше. Будешь сам Маришку в садик провожать.

Я говорю:

— Почему это я обязан раньше вставать?

— Потому что Наташе далеко ездить, а тебе попутно, И еще потому, что ты папа.

— Я папа, — говорю, — а ты кто? Тетка чужая?

— Нет, почему же? Тебе я мать, а Маринке бабушка.