Борис Изюмский - Чужая боль

А Николай раздался в плечах, стал еще виднее, но был хмур, неразговорчив и раздражителен. Скоро поступил в эр-тэ-эс слесарем. Работник он хороший, к празднику на Доску почета попал… Однако всем было видно, что с семейной жизнью у него не ладится.

Никто не удивился, когда через полгода развелся он с женой — мол, характерами не сошлись, — но все осуждали этот его поступок.

Когда же вдруг во дворе Лены появились сваты Николая, станица насторожилась, ожидая, чем все это окончится. Так вот, сваты… Ну, какие там в наше время сваты! Просто, знаете, сохранилось это еще от древнего обычая — представительство, так сказать, из защитников интересов жениха.

Лены не было дома, когда сваты пришли, — уехала в город за медикаментами. Отца же ее и мать — колхозники они — визит этот поверг в смятение. Лена, возвратившись из города и услышав от матери рассказ о сватах и нерешительный вздох ее: «Может, доченька, счастье к тебе возвернулось, ты так сплеча не руби…», — побелела и, ни слова не сказав, быстро ушла в свою комнату.

До поздней ночи горел там свет, и мать слышала шаги дочери и — чудилось то матери или нет — сдержанные рыдания.

А наутро Лена вышла словно бы успокоенная, отправилась на работу.

К вечеру снова пришли сваты, на этот раз с женихом. Один-то он, видно, не осмеливался… Николай бодрился, старался держать себя непринужденно, но в глазах его мелькало беспокойство.

Лена вышла к гостям еще бледнее прежнего — ни кровинки в лице, — но спокойная такая. Величаво, низко поклонилась сватам: «Спасибо за честь… За хлопоты…»

Николай облегченно вздохнул, на губах его заиграла довольная улыбка.

А девушка к нему:

— Только я так решила… Выйду за Андрея Ступакова… Поживем… посмотрим… Если характерами не сойдемся — к тебе приду.

И снова поклонилась, теперь уже Николаю:

— Благодарствую.

Лицо у Николая пошло пятнами, он выскочил из хаты, а сваты, недоуменно переглядываясь, двинулись за ним.

— Ну, и вышла она замуж за Андрея! — после долгого молчания спросил я Василия Спиридоновича.

Он хитренько улыбнулся:

— Не так сразу это делается, Дайте срок… Да и Андрея оскорбило бы, если «от обиды». А вот Николаю из станицы уехать пришлось: потерял он себя в глазах людей.

Василий Спиридонович задумчиво погладил усы:

— Не знаю: девичья это гордость… или как иначе назвать ее следует! Не знаю…

За окном стояла ночь. Светили ясные, омытые ливнем звезды. В открытую форточку ворвался свежий ветер, принес запах вешней воды, мягкие басовитые ноты теплоходного гудка.

В городском парке щеглята начали разучивать свои первые весенние песни.

Свежие бумажные змеи повисли на проводах. Над пюпитрами телеантенн поплыли набухшие легким весенним дождем облака.

Много ли надо пенсионеру! Сиди себе на скамейке, жмурься от солнца и вбирай, жадно вбирай жизнь. Вот когда особенно ясной становится драгоценность каждого ее дня и часа. Кто сказал, что старость страшна! Она страшна, если ты больше не можешь никому ничего отдать. А если ты утром рассказывал внучке о четырех парнях, дрейфовавших сорок девять суток в океане, если после обеда пойдешь на завод позаниматься — для души — английским языком с инженерами, если вечером тебя ждут вести из Парижа, где проходит еще одну проверку наша старая дружба с французами, а после двенадцати ночи ты узнаешь, кто из Михаилов — Ботвинник или Таль — выиграл очередную партию, старости нет. Есть только бесконечно усилившаяся жажда жизни, когда боязно что-то не успеть, не узнать, не сделать.

Вон аллеей парка идет моя соседка Галя. Беленькая, с очень светлыми, как подтаявшие на солнце льдинки, глазами.

Галя работает на телеграфе, учится в десятом класса вечерней школы.

Увидя меня, приветливо улыбается.

— Иди, соседочка, сюда, — зову я, — посиди несколько минут, отдохни…

Она охотно подсаживается. Лицо у нее матовое, глаза усталые. Мне становится жаль ее: такая молодая и так нелегко достается ей жизнь.

— Трудно, Галчонок! — спрашиваю я сочувственно.

— Ничего, — бодрится девушка, — получу аттестат, легче станет…

Вдруг она оживляется:

— Да, Степан Иванович, поздравьте! У меня ж сегодня день рождения. Уже двадцать…

Ах ты, глупенькая, — «уже».

— Степан Иванович, приходите сегодня вечером. Ну, прошу, как папу…