Владимир Мирнев: Поздняя птица

– Не здесь, Федор, давай на пасеку. Я скажу тебе когда, – не понял его председатель.

– Вылазь давай, я с вами не поеду. Ехай пехом, потом поднимай шмон, мне все равно. Вылазь!

– Ты чего? – удивился председатель, становясь на подножку, моргая и решительно ничего не понимая.

– Не имеешь права, пред, оскорблять девчонку.

– Чего-то не понимаю. Говори до конца.

– Наталку.

– Ага, вот что! Я оскорбил? Когда такое было, говори, никогда я ее не оскорблял.

– А сейчас ты как ее назвал?

– Может, слово какое сорвалось нехорошее, но я ее не оскорблял. И такое не говори. Я за нее сам кого хочешь выпорю, надаю так, что с двух метров родственников не узнаешь! Чепуха какая! Изничтожу напрочь того!

– Ты ведь сказал, пред!

– Ничего я не говорил. Врешь ты! Скажи, какое слово?

Федор сказал.

– Я! – вскрикнул председатель. – Врешь, такой-сякой! Ты сам сказал это. Как ты посмел о ней так подумать? Бандит! Прохвост с большой дороги. Я тебе покажу!

Председатель удивительно ловко схватил Федора за ворот рубахи.

– Это ты о ней такое сказал? Я о тебе, Федор, по-другому думал, а ты вот как? Я тебя знать не хочу, я тебя видеть не желаю. Прочь с дороги!

Председатель спрыгнул с подножки и, сильно хромая, пошел по обочине. Федор растерялся. Через минуту ему показалось, что действительно ослышался и возвел напраслину на человека. Посомневавшись, ругнул себя на чем свет стоит, поехал вслед за председателем.

– Садись, пред, – сказал он.

Председатель глянул на него, ничего не сказал и продолжал ковылять по обочине.

– Садись, пред. Я, пред, извиняюсь. Честное слово!

Председатель, не глядя на Федора, сел в кабину, нахмурился.

– Как ты мог подумать даже такое? – покачал он головой. В его голосе сквозила горечь.

– Я нечаянно, пред. Показалось.

– Чего ты, Федор, стал заступаться? Ты что, все время такой дурной да заступчивый или как?

– Какой такой?

– А вот так, чтоб за всех заступаться? Я не имею права отругать кого? Имею. Тебя в детдоме не научили такому?

– Чему?

– О людях рассуждать, иметь мнение. Я это слово, Федор, за которое ты на дыбки вскинулся, сказал. Я вспомнил. Но сказал для сильного выражения, чтобы сказать, вот, мол, смотри, какая она не дурная, а хорошая. Я любого ругать не буду, если с него ничего не возьмешь, понял? Я бабу ругнул, как мужика, это не всем такое. А ты слово по-другому раскусил. Вот я и обозлился. Понятно, меня такое разозлило. Я даже вскипел. Я иначе не могу. Она меня при людях стукнула! Такое мог сделать знаешь какой человек? Не нюня, а стоящий! Вот какой. У нас в колхозе сто лет такого не было, а в деревне вообще, почитай, и все тысячу лет или целых две тысячи. Такая у нас деревня, что с бабами строго обходились всегда. Это первый случай, а с председателем, думаю, первый в области. А ты подумал иначе. Откуда у тебя такое? Ты в детдоме рос, ты что-то на таких не похож. Я знал одного, так я ни одного слова понять его не мог. Такое крутит, такое мелет. По три раза на день его в милицию забирали. А у тебя черт-те что!

– Нет, пред, не так. Я до четырнадцати лет был в детдоме. С нуля до четырнадцати. В девять меня забрал к себе воспитатель. Больно я ему приглянулся. Мирон Серафимович Зозулев был такой. Дразнили его так – Зезо-Херувим. Жил я у него до двенадцати. Деликатный человек. Я у него только пол подметал, ходил в магазин, стерег дом. Когда мне стало двенадцать, он сказал: «Я женюсь, а получаю сам знаешь сколько, на троих не хватит, не потяну, иди назад». Я ушел. Мне только кушать не очень хватало в детдоме. А так чего, хорошо. Я любых троих борол один.

– Ты за силой, Федор, как за броней, вот почему ты такой, – сказал председатель, смеясь. – Ну ты и ты! Как же тебя за грудки схватил? Ты мог меня одним пальцем свалить! Нежный ты человек, Федор.

– Так вот, пред, слушай. Тот воспитатель говорил мне, а с ним я все время был. Он мне как отец. Пока, конечно, не женился. Тогда ко мне остыл. Он говорил: «Плохих людей нет. Есть: а) испорченные; б) неиспорченные. Первых нужно жалеть, опираясь на вторых. Так возникает человеческий комплекс полноценности».

Над золотистой стерней носились грачи, кричали, взмывали вверх и опять расстилались над полем. Федор достал из-под сиденья учебник по алгебре для девятого класса и сунул в руки председателю.

– Готовлюсь, – сказал он. – Время сейчас – учись, и все.

Председатель рассеянно поглядел на учебник, на Федора и тихо усмехнулся.

– Готовишься? Великое это дело, нужное. А какое мое дело? Не знаешь. Агроном вдвоем с институтом, зоотехник был тоже с институтом. Я хожу в восьмой класс, я кончу всю программу, хоть умру, а кончу. Это самое стыдное мое дело. Такое безграмотное положение терпеть нельзя. У нас в соседних колхозах сплошь, почитай, такое положение. Огромнейшее дело ты задумал, Федор!