Александр Борщаговский - Три тополя

Такси медленно тронулось вдоль тротуара, будто шоферу жаль было расставаться с этим местом, потом машина набрала скорость.

— Далеко до Шаболовки? — спросила Нюра.

— Близко. — Он помолчал, лицо сделалось замкнутым и строгим. Оно было мокрое, как в поту, после трудной работы. — Ты почему моего имени не спросишь?

— Ой, сразу забуду! — Нюра весело наморщила лицо. — Не памятливая я. И часу не удержу в голове.

И снова он посмотрел на нее долго и с сожалением, словно хотел что-то сказать ей, но сдержался и молча делал свое дело: сворачивал в переулки, резко перекладывая руль.

— Тебе какой номер на Шаболовке надо?

— У трех тополей станем. Я там знаю.

— Три тополя? Это что — кафе новое?

— Какое еще кафе?! — подивилась Нюра его незнанию. — Дерева там. Много их, молоденьких, а три старых тополя стайкой стоят. Малые уже весь лист сбросят, а эти в золоте стоят, огнем горят…

— Покажешь: я медленно ехать буду.

В черной железной коробке прыгали цифры с негромким пощелкиванием. Нюра старалась не смотреть на них и все же поглядывала, теряясь в томительных догадках, что тут ложится на нее, а что на того, в тюбетейке.

— Легкая у тебя работа, — сказала Нюра. — Езди и езди, а он знай щелкает. Это сколько же за день можно нащелкать. Это тебе за все награда: за голод, за сиротство.

Он протянул руку, в счетчике громыхнуло, и все Цифры провалились, исчезли.

— Ты что? — оторопела Нюра.

— Не того ты в жизни боишься, Анна Григорьевна, — сказал он.

— А я не боюсь! — бойко ответила Нюра. Она быстро нашлась, потому что страх уже миновал, дом снохи был близко, а женским инстинктом она чувствовала странную свою власть над этим чудным человеком. — Чего мне бояться: не в лесу я и не в Америке.

— А в Америке страшно?

— Должно, а то бы не писали.

— Ты бойся скудную жизнь прожить, вот чего ты бойся, — сказал он, волнуясь. — Спохватишься однажды, а жизни не было.

— Я-то! — Нюра недоумевала. — Мне продохнуть некогда, милый ты человек. Ты руки мои посмотри. — Она протянула к нему руки, одну кулаком, с зажатыми деньгами, другую раскрытую, с растопыренными пальцами.

Он снял руку с руля и взял ее пальцы, просто взял, но в легком его пожатии была ласка и нежность, какой Нюра не знала во всю свою жизнь. Взгляд ее заметался, скользнул по каменному строю домов, по мокрому тротуару и купающимся в луже сизым голубям, и вдруг она узнала дом снохи.

— Стой! — крикнула Нюра. — Приехали!

Шофер выпустил ее пальцы.

— Где же твои три тополя? — Он остановил машину.

— Гляди — вот они. — Нюра протянула ему на ладони смятый рубль и медяки. — Возьми свое, как уговорились… может, и хватит.

— Не возьму я у тебя денег, Анна Григорьевна. — Он сжал ее кулак сильно и нежно. — Без денег лучше помнить буду.

— Это на всю жизнь сердце на меня иметь будешь? Память сквалыжную? — упиралась Нюра, стараясь отнять руку. — Ты бери, по-честному.

— Хорошо.

Он выбрал двухкопеечную монету.

— Все бери!

— Хватит. Я дырочку просверлю, на шнурок, и носить буду. — Снова какой-то чудной, ребячливый, он провел рукой от воротника вниз по груди.

— Это зачем? — спросила Нюра упавшим голосом.

За всем его ребячеством ей почудилась какая-то печаль, что-то отделявшее и ее от привычного житейского обихода.

— На счастье. — Он открыл дверцу. — Деньги убери, не надо нам с тобой мелочиться. Некрасиво выйдет.

Нюра спрятала деньги в карман жакета, не чувствуя радости, которую она непременно ощутила бы при других обстоятельствах: шутка сказать, на даровщину прокатиться от вокзала до Шаболовки!

— Я тебе чемодан поднесу, Анна Григорьевна.

— Нет, сама, сама понесу, — быстро заговорила Нюра, багровея и теряясь от мысли, что она появится у дверей снохи с ним и он, чего доброго, войдет в дом. — Примета такая есть, — солгала она, — сама рук не оборвешь, счастья не будет, в чужой дом уйдет.

— Ты на какой рынок ездишь?

— Кто его знает? — смешалась Нюра, опасаясь его проницательности, готовая поддакивать ему, только бы скорее уйти. — Я в Москву не часто езжу.

Они стояли у чемодана, рядом с вздыбленной крышкой багажника, оба выбитые из колеи.

— Чего тебе в Москве одной делать. Пойдем в кино, — попросил он. — Пойдешь?

— Пойду! — неожиданно согласилась Нюра.

— Не обманешь? — допытывался он. — Я тебе плохого не хочу, только хорошее.

— Я кино люблю, — уверенно сказала Нюра.

— В шесть часов приеду, не рано?

— Хорошо!

Жизнь двоилась, расслаивалась на глазах: внизу оставался тяжелый домашний пласт, и Нюра была внутри него, будто вмурованная, связанная в движениях, а поверху легко текла другая жизнь, стояли светлые, нарядные и снаружи дома, падали капли с желтеющих листьев тополя, куда-то торопились люди, и в этом потоке все было просто и все можно, потому что здесь Нюра не жила, а только переселилась сюда воображением, и слово ее тут было легкое, необязательное.