Юрий Платонычев - А дальше только океан

Ветров прошел к столам, где обедала команда Винокурова. Павлов и Рыбчевский тоже ушли к морякам. По знаменательным дням все офицеры в обед оставляли насиженные места в кают-компании и садились вместе с матросами. Это правило не было новым, однако при Николаенко от него как-то отошли, а Павлов возродил вновь.

Молодые матросы пережили тут первую зиму, еще полны впечатлений от ее тяжких испытаний, но зима позади, кое над чем теперь можно и посмеяться.

— Все хорошо! — говорит Чахлазян, у которого стриженая голова уже обросла густым ежиком. — Все хорошо, но когда-нибудь бывает здесь тепло?

— Зачем бывает? Зачем тепло? Погода отличная! — Басеитов смотрит на Чахлазяна быстрыми узкими глазами и представляет себе свою морозную Якутию. — Какая в жару работа? Лень одна!

— А у нас на Украине, — Перетуленко размечтался и сладко сощурился, — сейчас вишня цветет… Басеитов, ты видел, как вишня цветет?

— Видел, на картинке… А ты знаешь, на что похожа спелая кедровая шишка? — тянет на свое Басеитов.

Перетуленко не видел не только спелую, но и вообще кедровую шишку, но твердо уверен, что с вишней не сравнятся никакие шишки.

— А я вспоминаю дворик… — задумчиво произнес Ветров, намазывая горчицей хлеб. — Задами наш дворик выходил на Волгу, у откоса стояла скамейка, и мы, мальчишки, любили вечерами сиживать и по гудкам узнавать пароходы. Бывало, парохода еще не видно, вдали только неясная точка, а гудок уже слышен. У каждого парохода, как и у каждого петуха, свой голос. «У-у-у-ы-ы, у-у-у-ы-ы…» Ясно — «Минин и Пожарский» на подходе… Выходит, хлопцы, когда думаешь о доме, всяк свое видит. Чахлазяну Севан мерещится — самый красивый в мире, Перетуленко — наикращая ягода вишня, Басеитову — кедры, что роскошнее всяких пальм, мне, волжанину, — дворик над Волгой и пароходные гудки. Это и есть самое нам близкое, самое в нас вечное, а сложи все вместе, и получится то, что мы зовем Родиной…

Моряки замолчали, и долго еще молчали, боясь случайными словами порушить хрупкое очарование памяти.

— Товарищ капитан третьего ранга, — после паузы заговорил Мухин, который за всю свою жизнь дальше пятидесяти километров от Москвы не уезжал, очень этим гордился и все московское почитал за эталон. — А как «Спартак» разделал горьковское «Торпедо»!

— Мухин, Мухин! — Ветров укоризненно покачал головой. — Тогда уж давай расскажем, как армейцы воспитывали «Спартак»…

— Всего шесть-пять. Почти на равных. — Такое поражение «Спартака» ершистый Мухин считал допустимым.

— Скажите спасибо вратарю, что спас от двузначной цифры… — подначивал Ветров.

— Так то армейцы! — не успокаивался Мухин. — А вот «Торпедо»…

— Ладно, москвич! — Ветров добродушно улыбался. — Мое «Торпедо» еще доберется до твоего «Спартака». А как вам третья серия?..

Оказалось, что во вчерашнем фильме больше всех понравился непутевый парень, терпевший в сердечных делах сплошные неудачи, хотя сам был бескорыстным, отзывчивым, верным. Ему сочувствовали почти все винокуровцы, один Чахлазян крестил героя «верным размазней».

— Не будем спешить, поглядим, как он дальше себя покажет…

Обед подходил к концу. Никому вставать из-за стола не хотелось, но Ветрову еще надо было поспеть в госпиталь. Он пожелал матросам всех благ и заторопился к выходу.

Поездка в госпиталь всегда занимала около часу, но сегодня полуденное, в самом деле праздничное, солнце внесло поправку: вконец растопило лед и разлило из него настоящее море.

Газик прыгал козлом, поднимая фонтаны мутных брызг, то и дело кособочился, буксовал. Ветров морщился, чертыхался про себя, но не просил сбавлять скорость.

Владислав притормозил у длинного трехэтажного корпуса в глубине парка. И хотя дул слабый ветер и от корпуса не близко, но уже чувствовался стойкий, дурманящий запах лекарств. На каждом шагу встречались офицеры или мичмана в наброшенных на плечи халатах, непременно с пакетами в руках. В этом строгом заведении сегодня тоже было по-своему празднично: на тумбочках в палатах кое-где синели букетики кокетливых фиалок, разносился мелодичный звон медалей на парадных тужурках посетителей, молоденькие сестры улыбались по-особому приветливо.

Первым делом Ветров заглянул к Власенко. Он лежал в одиночной палате и очень обрадовался замполиту.

— Как здоровье, Николай Захарович? — Ветров подтянул сползший халат, присел к кровати и положил руку на вялую кисть, торчавшую из-под одеяла.

Власенко исхудал, кожа на лице казалась пергаментной, а сам он бесплотным. Ему было трудно дышать — врощенная в грудь резиновая трубка уходила под кровать и спускалась в банку.