Юрий Платонычев - А дальше только океан

— Ур-ра-а-а!.. — взволнованно громыхнуло в ответ, и душистый кофе показался ничуть не хуже шампанского.

Потом Дед Мороз — самый рослый моряк Наумов — блистал остроумием, оглашая поздравления со значением, потом пели песни, много песен. Особенно получилось «Раскинулось море широко». И хотя песня совсем не новогодняя, повеяло таким братством, таким теплом, таким близким показался локоть соседа, что моряки пели и невольно думали, насколько легче им живется, когда они вот так все вместе.

А утром позвонил Жилин.

— Да-а-а, — сумрачно растянул он. — На волоске пляшете, дорогие! Пойдет в том же темпе — не сносить и мне головы!.. Почему оторвало катера?

— Перетерся трос, — сдержанно объяснил Павлов.

— Почему раньше не заменили?

— Не вышел срок. Тут, я смотрю, они выходят из строя куда раньше срока…

— Только не тросы, а головы ваших подчиненных! — хрипло проговорил Жилин. В его словах звучала сама нетерпимость.

— Отмечаю, — продолжал Павлов, будто не слышал жилинского раздражения, — торпедистов Власенко и лыжников Винокурова…

— Куда там! — Эти слова Жилина резанули: смысл их и через километры дошел до Павлова мгновенно. — Как бы не пришлось награждать! Только чем?

Павлов смолчал. Конечно, может, и виноваты те, кто следил за тросами, хотя Павлов сам видел разрыв и убедился, что он свежий. Но как не ободрить матросов, которые так ловко орудовали концами, не жалели себя, спасая попавшего в беду товарища, чинили дыру в котельной — и все это в пургу, в адской кутерьме!

Лиля прижимала к подбородку платье, сшитое для Нового года, и беззвучные слезы, слезы досады, растекались по тяжелому серебристо-сиреневому шелку.

«Почему так? Почему не повезло? Почему пурга?..» — Лиля Городкова очень себя жалела. Еще бы! Сколько надежд возлагалось на это злосчастное платье, как хотелось блеснуть, вызвать своим видом зависть женщин, особенно у этой задаваки Лизы Малышевой. Подумать только, специально задержалась в Ленинграде, чтобы пробиться к лучшей портнихе! Спасибо, еще случай помог: портниха лечила зубы у Маргариты Яковлевны, матери Лили. Правда, затянула портниха немилосердно, все ссылалась на известную певицу, собиравшуюся в поездку по Европе, которую, мол, приходится обшивать в первую голову. Зато, когда Лиля принесла платье из ателье и облачилась в него, даже постоянно брюзжащая Маргарита Яковлевна всплеснула руками:

— Лиля, ты великолепна!

Лиля и сама тогда чувствовала себя так, словно у нее выросли крылья.

«К чему оно здесь?» — Она зло отшвырнула платье, как будто из-за него на улице пурга и никакого бала не будет.

— Не вертись у огня! — ни с того ни с сего, размазывая пальцами слезы, накричала она на маленькую Веронику. — Только пожара и не хватает! Бесенок какой-то, а не девочка. Вся в папу!

Воспоминание о муже вызвало новый прилив гнева. Это все он, он виноват, что они прозябают шестой год в этой людьми и богом забытой дыре. Если бы захотел, давно перевелся бы на запад, в крайнем случае во Владивосток. Всюду люди живут как люди, а здесь!.. Лиля зажмурилась, представила себе Невский, праздничные огни елок, яркие витрины, музыку, представила, как мать своими красивыми полными руками выкладывает щипцами пирожные из «Севера», как ставит высокие, в виде тюльпанов, бокалы с шампанским на крахмальную салфетку, накинутую поверх плюшевой скатерти… За пять минут до Нового года в дверь деликатно постучится сосед Эдик с букетиком фиалок или нарциссов. Как все это незабываемо, как близко и, даже страшно подумать, как невообразимо далеко!

«А здесь вот она, праздничная иллюминация! — Лиля перевела взгляд на керосинку — источник света и тепла, на которой шипели пресные лепешки. — Отчего они такие: резина резиной? Кажется, не пожалела ни яичного порошка, ни сухого молока…»

— Мама, дай хлебушек, — требовательно наморщив носик, канючит Вероника.

Лиля отламывает кусок горячей лепешки, пахнущей содой и керосином, но девочка недовольно машет руками:

— Не хочу, хлебушек дай!

— А это что?

Вероника произносит не очень лестное слово в адрес Лилиных лепешек и, получив по заслугам, оглашает маленькую кухоньку громкими воплями.

— Будешь капризничать — отправлю в комнату!

В комнату и заглянуть боязно: темно, холодно, и страшно гудят вконец залепленные снегом окна. Такое наказание сильнее шлепков, и Вероника умолкает, надменно поджав пунцовые, словно два лепестка, губы.