Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй

Стали мы выяснять, по-серьезному занялись — кто, откуда, почему такой? И оказалось, что побывал он уже и в Братске, и в Красноярске, и на Кавказе, и в Крыму, и в Мурманске, и в Одессе, и нигде надолго причалить не смог.

Мы тоже не смогли его понять: на общем собрании проперчили, прямо сказали, что хлеб и соль платежом красны, и что не жаль вина — жаль ума, и что, мол, не поминай лихом, а добром — как хочешь.

Думаешь, огорчился? Не тут-то было. Ему такие расставания, видимо, не впервые: шапку на голову, папироску в зубы и, посмеиваясь, из клуба — марш. Думали, в тот же вечер уедет. Ничего подобного! Оторвал у Климко три доски от забора, свою половину хаты протопил и спать завалился после трудов.

Ладно, Степан ему ни полслова, и день проходит, и неделя. Где-то жох Евстафий самогонщицу пронюхал и к ней дорожку протоптал. Но как не скрывал гуляка недобрые семейные свои дела, вышло наружу. Жена у него была что малая девочка: тихая, робкая, а он как напьется до чертей, так и начинает над ней куражиться и смертным боем бить. Тяжелая картина, будто из давних, темных времен, однако в семье, говорят, не без урода… И совпало однажды, что, с моря возвратясь, Климко услышал женский крик, а войдя к соседям, увидел такое зверство. Что поразило Степана, — позже он мне рассказывал, — так это вид мальчонки. Малышу было три годика, и он пытался защитить мать… Испугавшись за ребенка, Степан подхватил его на руки и хотел вынести из дому, но буйный сосед уже стоял на пороге, и в руке у него был нож… Вот тогда наш Степа и распорядился: сгреб этого жоха за шиворот, вскинул, приподнял да так опустил мягким местом на пол, что вершковая доска вся трещинами пошла.

Словно еще удивляясь тем событиям, Кирила Лукич покачал головой и опять стал развертывать кисет, но я придержал его руку.

— И что же с гулякой Евстафием… жив?

Он небрежно кивнул;

— Обязательно.

— А мальчик… с кем он?

— До мальчика еще дойдем. Я тебе про этот недавний случай вспоминаю, а сам «Даная» и капитана Коваленко вижу. При чем он тут, капитан Коваленко? Я думаю, есть касательство: капитан был добрый, и Климко — добрый. И не стоит удивляться, что пока тот буян на койке отлеживался, — никто другой, Степа ему хлеб и воду подавал. Не потому, что жалко стало, — такую шваль не жалеют, — Степа все надеялся, может, опомнится, исправится человек, сам в своей дури разберется. Однако ошибся. Выждал жох Евстафий темную ночь, подобрался к сельмагу, оглушил сторожа, набил мешок товаром, какой подороже, и двинул на Бердянск, но в дороге его придержали. Судили. Дали восемь лет. Жена-тихоня вскоре от внутреннего кровоизлияния скончалась, и мальчонка остался совсем один… За ним, конечно, сразу же прибыли из детдома. Но Степа — нет, ребенка не отдам. Те даже растерялись: «Это почему же, уважаемый? Вы мальчику чужой». — «Я, — говорит Степан, — столько в одну минуту за Ивасика пережил, что он мне теперь родней родного…» В общем, сели они за стол, Климко и те люди из детдома, долго судили и рядили и постепенно к согласию пришли. Я тоже при этом решении находился — заглянул к соседу на минутку и задержался, и теперь думаю, что он, мальчонка, сам в ту минуту свою судьбу и определил. Не словом, понятно, — какое у него слово? Прижался к Степе, ручонками обхватил, мол, не отнимете… вот вам и все!

И, сдвинув на затылок старую кепчонку, щуря зоркие глаза, лохматый и лобастый умница Кирила Лукич заключил свои наблюдения;

— Так наш Степан Климко стал отцом. Я говорил тебе — он добрый. А это в жизни вершина — доброта. Что ему чужой мальчишка, отчего бы она, любовь? Я так полагаю, что в минуту, когда Степан отворил дверь, когда увидел, как тот хмельной барбосина руку на женщину поднял, а малый кинулся за мать вступиться, — у Климко это и началось. Да, да, не удивляйся, а спроси-ка лучше учительницу или врача — они это знают: малого, раненого, обиженного легко полюбить. И ничего загадочного, приятель: разве и сам ты не защитил бы малое дите? А потом, когда оно, ласковое и милое, улыбнется тебе сквозь слезы, просто ли оставить его, забыть?

Да, Ивасик называет Степана отцом. И правильно. Дети касательно сердца не ошибаются. И это понятно: какие у малыша расчеты или «прицелы»? Он душу угадывает, вот где его интерес! Такое и другому взрослому не лишне, и даже нужно бы, иной и совсем сухарь сухарем. Примеры — они рядом: вспомнить хотя бы Любочку раскудрявую, музыкантшу. Как она поначалу-то запела: скрипка чувствительная, и только! Узнала, что Степан остался без ноги, телеграмму ударила: «люблю и такого». В селе, сам понимаешь, подобного секрета не утаить. Многие молодки, глаза вытираючи, сияли: вот, мол, какие мы, женщины, — да и сам я, битый и мятый, стираный и глаженый, всем объявил, что молиться бы на такую славную!