Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй

Будто делясь давней, выношенной своей думой, Шкаев сказал Васильеву:

— Очень, брат, напоминает мне страна эта, японская, двухэтажный дом. Только наверху — собаки, горло готовы каждому перегрызть, а внизу — люди.

— Домики у них легкие, — помолчав, заметил Васильев. — Каменных, прочных и в помине-то нет…

— Ну и что же?

— А взять бы этот дом двухэтажный да и перевернуть… Просто, понимаешь, вверх дном его поставить.

— Ого! — отозвался Шкаев. — Великий был бы переполох… Но правда взяла бы свое, это верно.

Головнин слышал их мимолетный разговор. С первого дня плена он вел себя среди матросов как равный. Они по-прежнему почтительно называли его капитаном, уступали лучшее место при ночлеге, готовы были отдать последнюю горстку риса и последний глоток воды. Его тяготило малейшее преимущество в общей беде, и, оставаясь верным своему решению, он всячески избегал предпочтений. Но как ни странно, — живя с этими простыми людьми, заботясь о них, подчас сердясь, зачастую волнуясь и переживая, — он никогда не беседовал с ними о самых больших делах, о судьбах родины, о жизни народа. Офицерство русского флота было высшей кастой, и незримая стена отделяла его от матросов. Даже те из офицеров, что ненавидели самодержавие и крепостной строй, — а Головнин знавал таких немало, — все же и в армии, и в среде моряков оставались дворянами: они не знали народа и мало хотели его знать.

В эти горькие дни плена, на трудном, жестоком пути, незримая, давняя, задолго до Василия Головнина воздвигнутая разграничительная стена, что отделяла его от матросов, вдруг перестала существовать. И стали значительными, интересными, волнующими их разговоры, их думы и мечты о родине, о настоящем и завтрашнем ее дне. Вот и теперь в немудреном ответе Васильева он уловил глубокую, смелую мысль. Похоже, совсем не о Японии думали матросы, — о том, что дороже жизни каждому из них — о России. И Головнину захотелось вмешаться в разговор, не поправляя, не поучая, как равному от равных выслушать ответ.

— Да разве только Япония, Григорий, похожа на двухэтажный дом? — спросил он, немного отстав и шагая рядом с Васильевым. — Разве Англия или Южная Африка не такие? А наша Русь-матушка с ее помещиками и крепостными, с дворцами для богатых и с плетью, с каторгой для крестьян — что это, справедливое государственное устройство?

Ему показалось, Васильев испуганно отшатнулся.

— Мы про японскую землю говорили.

— Но я про нашу землю с тобой говорю. Японцам — японская земля; нам — наша… Мы по этим ухабам с тобой шагаем, по игрушечным, клееным городам, а в сердце-то родина живет, и мысли только о ней об одной. Мы — равные перед судьбой, Григорий, и я, Григорий, без уловок, как брату, тебе говорю, потому что думал об этом мучительно и долго: если уж и не переворачивать Россию, так нужно до корня ее встряхнуть! Чтобы сушняк весь, и гниль, и плесень разлетелись и заново, в свободе зажил народ.

Васильев по-прежнему смотрел испуганно.

— И как же это можно слова такие, запретные, говорить, Василий Михайлович? Ведь вы же и сами из дворян.

Головнин вздохнул и молвил задумчиво, негромко:

— Был, знаешь, такой дворянин в России — Александр Николаевич Радищев… Вольность народную он славил, самодержавие и крепостников к позорному выставил столбу… Что ему звание дворянское? Побрякушка! Он за народ российский боролся и страдал. При дворе не особенно с тем посчитались, что он, Радищев, дворянин. В Петропавловскую крепость посадили, в каземат; к смертной казни приговорили, да потом смилостивились, в Сибирь сослали; еще раз смилостивились — возвратили и до самоубийства довели. Подал бы ты руку, Григорий, такому человеку?

— Ну, как же!.. — тотчас отозвался Васильев. — Такой человек…

— И он подал бы тебе руку, Григорий. Радищева тайно читал я в Петербурге. Стал он для меня с той поры верным примером гражданского долга. Жаль, что судьба так нечаянно повернулась, — может, сумел бы и я славному делу послужить.

Матрос долго молчал, хмуря выцветшие от солнца брови, глядя на синие скалы за полосой прибоя.

— У вас другая дорога, Василий Михайлович. Знаю, доброго сердца вы человек, да что если один вы такой, или десяток, или сотня? Замучают, как этого Александра Николаевича, — и конец. И попы еще в церквах всяческой анафемой опачкают.

Головнин усмехнулся: «Не доверяет…» И не подумал он в ту минуту, что, может быть, матрос был прав.

Восьмого августа солдаты стали готовиться к торжественному входу в город Хакодате: все приоделись, облачились в латы, надели форменные шляпы. Пленных на сей раз вязали особенно прилежно, будто стремясь щегольнуть десятками искусно переплетенных узлов.