Якуб Колас - На росстанях

"Фу! Как это гадко и неприятно! А хуже всего то, что перед лицом смерти мы беспомощны и бессильны и не имеем средств избежать ее или хотя бы отдалить ее приход. От нее не отмолишься, от нее не откупишься ничем. Я умру. Молодым, пожилым или старым, но умру, потому что я, как и все, что несет в себе зачатки жизни, подвержен смерти, потому что все на свете, едва зародившись, уже таит в себе признаки и печать смерти. И люди свыклись с этим, и никому даже в голову не приходит высказать свой протест против смерти и вести с нею борьбу, словно все они уже давным-давно условились признать над собою ее власть, считать эту власть справедливой и законной. А она, смерть, каждый день ходит вокруг, каждую минуту уничтожает и молоденькие и старые формы жизни. И мы не обращаем на это внимания, и только тогда она производит сильное впечатление, когда умирает кто-нибудь близкий либо когда нападет мор и люди начинают гибнуть массами. Тогда человека охватывает ужас и он теряет голову. И вот что интересно: когда нарушаются мелкие права человека, он готов драться за них и кусаться зубами, там же, где уничтожается сама основа, он покорно склоняет голову и молча подставляет ее под обух.

Фу! Какая мерзость! — продолжал размышлять молодой учитель. — Живешь, строишь планы, чего-то ищешь, чего-то добиваешься, надеешься, а придет время — и ты будешь труп, гниль, пожива червей".

Эти мысли нарушили покой Лобановича и оставили у него в душе неприятное и горькое чувстве.

Он свернул папироску, стараясь не думать о смерти, закурил, чтобы отвлечься от горьких мыслей. Это ему немного и удалось, так как Лобанович был хлопец здоровый, крепко сросся с землей и жизнью, любил жизнь, на пороге которой он стоял и рассвет которой для него только начинался.

"Почему я начал думать о смерти? Откуда взялась эта мысль?" — спросил себя Лобанович и начал доискиваться связи между мыслью о смерти и теми мыслями, которые так или иначе были причиной ее возникновения.

Припомнив весь ход своих размышлений, учитель никак не мог обнаружить этой связи, и это обстоятельство его немного удивило и заинтересовало.

"Я чего-то не принял во внимание, какой-то образ или какая-то мысль просто улетучились из памяти, и оттого этот факт мне кажется немного непонятным и странным, хотя, вообще говоря, на свете ничего удивительного пет".

А часы на стене безостановочно делали свое дело: размеренно качался непоседа маятник и каждый свой шаг отмечал коротким "так-так"; часы все так же скрипели, перед тем как пробить, и в свой срок мелодично звонили.

Лобанович погасил лампу.

Мрак и тишина заполнили маленькую комнатку. Со двора в окно глядели черная ночь и закрытое густыми тучами-волокнами темное небо. Было тихо и глухо. Через несколько минут возле двери в кухню заскребла мышка. Как видно, она нашла где-то корочку хлеба и барабанила ею по полу.

Лобанович старался уснуть, но ему не спалось. Только он закрыл глаза — перед ним словно живая встала картина дороги, по которой он ехал от станции: нескончаемые болота и целые стада стожков на них, гати, броды, старые сосны, гордо возносившие свои верхушки над лесом, — словом, вся эта местность, полная своей особой красоты и невыразимой прелести. "Когда больной человек начинает думать о большой дороге, это считается признаком того, что этот человек не выздоровеет", — припомнилась неизвестно когда и кем высказанная мысль.

"Все это глупости", — подумал учитель и повернулся на другой бок.

В воскресенье раненько, едва только заиграл багрянец на востоке, Лобанович сидел уже на сене в телеге и выезжал из деревни. Небольшая деревенька, в одну улицу, выглядела неприветливо и неуютно. На всем лежала печать небрежения и какой-то незавершенности, словно здешние хозяева строились на скорую руку и все делали временно и еще не успели навести тот порядок, которым обычно отличается беларусская деревня. Улица была ровная и широкая. Почти возле каждой хаты грудами лежали и гнили бревна, но никому не приходило в голову положить деревянные кладки, хотя бы против своей хаты, чтобы можно было пройти через грязь, в которой утопала улица. А грязь была густая, черная как деготь, глубоко размешенная лаптями полешуков, копытами коров и лошадей. Но полешуки свыклись и сжились с этой грязью и не обращали на нее внимания. Хаты были большей частью новые, построенные из толстых и гладких бревен. В расположении хозяйственных построек во дворах также не было порядка и системы, а все громоздилось как попало.