Якуб Колас - На росстанях

— И ожидал и не ожидал. Ну, да черт их бери! Лишь бы вместе с вами и на один срок, — ответил Лобанович.

— Правильно говоришь, Андрей, — весело отозвался Сымон.

Уже было темно. Мрачный острог тускло освещался керосиновыми лампочками, от этого окна казались слепыми. На железных прутьях висели торбы, сумочки с арестантским скарбом. Мелькали в окнах и лица обитателей этого жуткого дома, однако казалось, будто это снуют не люди, а их тени. Обитатели темного острога узнали прибывших.

— Сымон! Владик! — доносились голоса из окон, заделанных железными решетками. — Сколько дали?

— Драй! — ответил почему-то по-еврейски Сымон.

Чтобы попасть на второй этаж, нужно было пройти еще одну железную дверь. Она открылась с резким лязгом. По железным ступенькам, скупо освещенным ночниками, поднялись на первый, а потом и на второй этаж, повернули налево. Навстречу шел коридорный надзиратель в черной шинели. Все здесь было черное — и железные ворота, и двери, и одежда надзирателей, и коридор.

— Открывай первую камеру, — сказал надзиратель, сопровождавший осужденных.

Коридорный надзиратель не торопясь вложил большой ключ в замок камеры, посмотрел на пришедших.

— С прибылью пришли! — насмешливо проговорил он, окинув взглядом Лобановича.

— Не скаль зубы, Бакиновский, впускай в камеру, — строго сказал Тургай.

— Что, разве скоро покидаешь ее? — не унимался Бакиновский.

Он широко открыл крепкую, окованную железом дверь, и хлопцы вошли в камеру.

— Ну вот мы и дома, слава богу, — пошутил Владик. Из этой камеры его и Сымона повели конвойные на суд.

Картина, представшая глазам Лобановича, ошеломила его. Камера была битком набита людьми, бледными, худыми, как скелеты. При тусклом свете убогой лампы камера казалась грязной трущобой, куда собираются на ночь темные люди, любители глухих закоулков и дорог. Давно беленные стены грязно-рыжеватого цвета выглядели ужасно, угнетали. Обитатели камеры, которых за долгое время перебывало здесь множество, вбивали в стены гвозди, чтобы повесить свои пожитки. В дырах возле гвоздей гнездились кучи клопов со своим многочисленным потомством. Вдоль стены возле двери тянулись сбитые из грубых досок полки. На них лежали хлеб, арестантские "пайки", ложки и разные дозволенные вещи тюремного обихода. Вверху, над дверью, чернел "календарь" — нарисованный углем четырехугольник, разделенный на семь клеток. В каждую клетку вписывалось число, а когда день кончался, цифру перечеркивали. Так делали, пока не проходила неделя, а затем писали новый календарь. На другой стене во всю ее длину красовался также нацарапанный углем лозунг: "В борьбе обретешь ты право свое!" "Интересно, как это эсеры обретают здесь право?" — усмехнулся Лобанович.

В камере сидели люди разных возрастов, национальностей и социального положения. Здесь были представлены все категории арестантов — уголовники и политические, или, как называли их в тюрьме, "политики". Были осужденные на каторгу, в ссылку, в арестантские роты, в крепость, как Лобанович и его друзья. Были и такие, что ждали еще суда. Осужденные на каторгу были одеты в арестантскую одежду и закованы в кандалы, соединенные длинной, тяжелой железной цепью. Чтобы удобнее было ходить, цепь, свернув пополам, обычно подвязывали к кожаному поясу.

Все разномастное население камеры гомонило, гудело, временами кое-где слышался раскатистый смех. Многие в упорном молчании сновали в проходе между двумя нарами — от двери к окну и обратно. Некоторые стояли возле двери и смотрели в тюремный коридор сквозь железные крепкие прутья, расположенные один от другого на таком расстоянии, что можно было просунуть между ними руку. Немного ниже прутьев в двери был проделан "волчок" — круглая дырка, чтобы можно было видеть, что делается в камере. Приглушенный шум, звон и лязг цепей-кандалов доносились через коридор из других камер. Все камеры были заперты на замок, так как уже произошла поверка, и параши занимали почетное место возле дверей.

Поздно вечером острог угомонился. Расстелив свои тощие казенные сенники, один за другим начинали укладываться люди — плечом к плечу, на твердых и грязных нарах. Кто ложился молча, угрюмо, а кто, устроившись в своем логовище, говорил что-нибудь шутливое:

— Эх, брат, вот где рай так рай! Ложись спать, когда хочешь, вставай, когда пожелается или когда позовет параша, а то и вовсе не вставай. И охраняют тебя, как генерал-губернатора…