Виктор Устьянцев - Крутая волна

— Нюрке‑то? Пятнадцатый пошел.

— Вот и отдай ты ее ко мне в дом. У меня Антонида с зятем отделяться надумали, а Маланья одна с хозяйством не управится. Нюрке работы‑то не так уж много будет: в доме прибрать да птицу накормить. За скотиной сыновья приглядят. Пусть годок поживет, а я тебе за это окромя платы за сено дам шесть пудов муки да холку мяса от бычка, которого осенью забил.

— Да ведь Нюрка у матери первая помощница, за младшими присматривает.

— Степанида и так управится, а у вас, глядишь, одним ртом меньше станет. Мне тебя обманывать никакого резону нет, я просто помочь хочу. Сам знаешь, девку ко мне в дом любой на готовые‑то хлеба отдаст.

Это верно, охотников найдется много. И Егор согласился отдать Нюрку, выпросив Сверх назначенной цены еще пять фунтов сала, зная, что Петр Евдокимович недавно палил на соломе двухгодовалого пороза. Мельник тут же отрубил от бычьей туши холку, отвесил на безмене сала, а за мукой и зерном велел приходить завтра.

Егор шел домой и думал, что вот сейчас они со Степанидой замесят тесто, нарубят мяса, наладят пельменей и хоть один раз накормят ребятишек досыта. Потом надо будет жить поэкономнее, чтобы всего, что даст мельник, хватило до нови, а сегодня надо непременно устроить праздник, может, даже полштофа водки купить, а лучше самогону — все‑таки дешевле. Он так ясно представлял, как вся семья рассядется за столом, как Степанида будет вылавливать шабалой пельмени из чугуна, как будут галдеть ребятишки, что даже рассмеялся вслух. Но какая‑то подспудная мысль мешала ему чувствовать себя счастливым, и он никак не мог понять, почему у него все‑таки неспокойно на душе. И только когда вошел в избу и увидел Нюрку, понял, что ему и жалко ее, и стыдно перед ней и перед самим собой, «Ровно бы продал ее», — подумал он.

Пельмени ладили артельно, управились скоро, на первое варево накинулись жадно. Степанида деревянное своедельное блюдо поставила ближе к Егору, но он отсовывал его ближе к детям. Когда они все до отвала наелись пельменей и улеглись, Егор никак не мог уснуть. Слушал, как сопят ребятишки, как шуршат за печкой голодные тараканы, и все думал: «Может, и без этого как- нибудь перебились бы?»

Муки им до нови все равно не хватило, но лето есть лето — с голоду не помрешь, хоть и сыт не, будешь. Пиканы, пучки, саранки, ягоды, крапива — все годилось в пищу. А там и картошку подкапывать начали. К покосу Степанида припрятала фунт сала и фунтов семь муки. Но Егор взял с собой только половину. Хлеб, лук и сало завернул в тряпицу, положил в туесок, а туесок вместе с отбойным молотком, оселком и наковальней сунул в холщовый мешочек. Наковаленку для отбоя косы Егор сам сделал, наклон у нее такой, что на литовке ни один пупырышек не выскочит, если даже и оплошаешь отбойным молотком. А у самого молотка жало скошено как раз под руку Егора.

Было рано, солнце еще не вставало, и Егор рассчитывал по холодку дойти до Марьиной пустоши, где у него был покос.

Почти вся жизнь Егора прошла в темной прокопченной кузне, у раскаленного горна. В поле ему редко удавалось выйти, а в лес и того реже, разве что по дрова. Зато на все время покоса он уходил к Марьиной пустоши, строил там балаган и жил недели полторы, а то и все две, в зависимости от погоды. И это было для него самое счастливое время года. Труд косаря не менее тяжек, чем работа кузнеца, и Егор не давал себе спуску: за день накашивал до полутора, а в хороший год и до двух возов, работал от темна до темна, отдыхая только в самый солнцепек. Жизнь в лесу доставляла Егору неизъяснимое наслаждение, он отвыкал от кузни, от ребячьего крика, от вечной ругани Степаниды, избавлялся от постоянного ощущения крайней неустроенности жизни. Его радовало все, что его здесь окружало: и лес, и небо, и пение птиц по утрам, и запах свежего сена, и синее мерцание звезд над головой.

Благодать‑то кругом какая! Тихо перебирает ветер листочки на березках, стрекочут в траве кобылки, вон там высунул из нее красную головку подосиновик. Место тут грибное: и белый груздь водится, и обабки, и опёныши. В молодом соснячке маслята притаились; обдерешься весь, пока их достанешь. Но осенью они выбегут на опушку погреться на солнышке, вот тогда и бери их… А травы‑то, травы какие духмяные! Правда, до- прежь всю неделю лил дождь с грозой и ветром, на пустоши вся трава лёглая, вихрями завита так, что не знаешь, с какой стороны и подступиться, Зато в лесу легче косить. Березки тут растут не трудно, трава между ними мягкая и сочная, литовка как по воде пойдет. По лиственникам костяники много, даже косить жалко. «Костяника и корове впрок будет, может, она ей и предназначена природой — как угадаешь, что кому? Вон нарост на березе твердый, «карга» называется, и тот к делу приспособили: из него раньше посуду ладили — чашки, плошки, кружки. А из березовой мочки старухи лекарства приготовляли. Вот оно как в природе все ладно подгадано!»