Леонид Соловьев - Книга юности

Эскадрон был поставлен на отдых после длительного рейда в горы, после тяжелых боев, люди еще не отошли, в них еще жила отчужденность от мирной жизни — понятно, что меня почти не замечали. Моим соседом по нарам был семиреченский казак Захаров — черноволосый, рябой, скуластый человек, на редкость нелюбопытный. Он даже не спросил, откуда я, как меня зовут, ложился рядом и сразу же засыпал с ужасным храпом.

Однажды я сам первый заговорил с ним:

— Вы знали Ванечкина Петра?

— А как же! — отозвался Захаров. — На этом самом месте спал.

— Где его похоронили?

— Под Гульчей, — неохотно ответил Захар.

— Вы были на похоронах?

— А куда ж я денусь? Хоронили перед строем, как завсегда.

— Салютовали?

— Это что? — не понял Захаров.

— Салют был? Из винтовок над могилой стреляли?

— Это зачем же? — спросил Захаров.

— Так полагается. Для последнего почета.

— Вона! — усмехнулся Захаров. — Этак и патронов не хватит, а они в походе все на счету, до единого. Взять-то негде, что с собой везем, то и есть. Из пулемета длинных очередей не велят давать, короткие только, вот оно как!..

Он отвернулся и захрапел, а я долго ворочался, переживая бессмысленность своего вопроса, и в голову мне приходили горькие мысли, что совсем не так складываются мои дела в эскадроне, как думалось. Но вот вернется комиссар и определит меня куда-нибудь, на самый крайний случай хоть в канцелярию, помощником эскадронного писаря.

Через день комиссар вернулся и действительно определил меня, только не в канцелярию, а на гауптвахту, под арест.

Он привез с собой из Андижана какого-то аккуратненького седенького старичка в плоской соломенной шляпе с черной лентой, в парусиновой толстовке, таких же парусиновых брюках и брезентовых туфлях. К вечеру, когда жар немного свалил, все бойцы, за исключением только дневальных, собрались на полянке, перед столиком, накрытым красной скатертью.

— Товарищи бойцы! — сказал комиссар. — Сейчас товарищ профессор сделает нам доклад…

Он запнулся, заглянул в бумажку, лежащую на столе, и с усилием закончил:

— Селекция и мутация… Товарищ профессор, прошу. Чистенький старичок встал, надел очки и начал тоненьким дребезжащим голоском, пришепетывая и шепелявя:

— Товарищи, вопросы селекции и мутации уже давно приковывают к себе внимание ученых всего мира. Американец Луи Бербанк и наш отечественный селекционер Иван Мичурин из Козлова…

Он говорил долго, нудно и все о селекции, а впереди еще предстояла мутация. Комиссар объявил перерыв, бойцы закурили, некоторые сбегали в сторону за кустики, но никто не ушел. Велики врожденная деликатность у простых людей и благоговение перед наукой. Бойцы сидели на траве и терпеливо слушали о мутации — суровые бойцы, только вчера вышедшие из боя, с тем чтобы завтра опять войти в бой.

— Вопросы к докладчику есть? — спросил комиссар, когда старичок закончил.

Бойцы молчали, сдержанно покашливали. И вдруг раздался вопрос:

— Хлеба когда будут выдавать полтора хунта?

Я узнал голос Захарова, семиреченского казака, моего соседа по нарам. Старичок, видимо, не расслышал, переспросил комиссара. Тот не растерялся:

— Значит, вопросов нет. Поблагодарим товарища профессора за доклад.

И захлопал в ладоши. Дружно захлопали и бойцы. Старичок раскланялся и, сопровождаемый комиссаром, удалился. Его усадили в зеленую военную фуру на кованых колесах, и с грохотом в облаке пыли он по сухой разбитой дороге отбыл ца станцию, к поезду.

А комиссар вернулся на полянку, к столику, вокруг которого толпились бойцы, дымя самокрутками.

— Что ж ты, Захаров, — укоризненно сказал комиссар, — какой ты вопрос ему задал, профессору…

— Так еще полтора месяца назад сказали, что хлеба полтора хунта будут выдавать, — ответил Захаров.

— Пойми, голова, это дело интендантское, внутреннее дело, а ты с этим — к ученому человеку.

— То-то и есть, что дело внутреннее, — сказал Захаров. — На одном хунте, голодный тоже много не навоюешь.

— Тогда, в таком подобном случае надо тебе, Захаров, в басмачи подаваться, — сказал комиссар. — У них, у басмачей, каждый день мясной плов — из риса, награбленного у бедных угнетенных дехкан, с бараниной, тоже награбленной у бедняков согбенных… А мировой пролетариат ничего, пусть погодит, пока Захаров басмаческого плова досыта накушается.

— Ты мне, комиссар, так не говори, к басмачам не посылай, — обиделся Захаров. — Я в бою, сам знаешь, не сзади всех.