Андрей Дугинец - Стоход

— Постой, постой. — Погорелец отложил работу и, с трудом разгибая спину, встал. Внимательно осмотрел сапог, учинивший людям столько бед, и направился в конторку. — Сейчас узнаем… Сейчас… Значит, какой там нумер?.. Так… — И он начал искать в регистрационной книге фамилию человека, сдавшего в починку злополучные сапоги.

Гриша, держа в руках по сапогу, стоял за спиной Погорельца.

— А этот, наверное, знает что-то, — сказала Ганночка.

— Кто? — спросил Гриша.

— Да Сюсько ж. Как услышал про сапоги, сразу смылся.

— Гриша, ну-ка сам посмотри. А то у меня что-то глаза плохо… — сказал сапожник, держа палец на листе бумаги.

Гриша прочитал:

— Сюсько. — Тут же сам себя громко переспросил: — Сюсько? — и бросился прочь.

Размахивая рваными сапогами, Гриша бежал по улице и, натыкаясь на встречных, спрашивал, куда делся Сюсько. Люди смотрели ему вслед и недоуменно пожимали плечами. Когда он влетел в дом Сюсько, мать Савки стояла посреди комнаты, широко расставив руки, будто сейчас выронила и разбила какую-то долго хранившуюся посудину. И лицо, и глаза ее были бледно-серыми, безжизненными.

— Его… его… нету, — пролепетала несчастная старуха.

Гриша выбежал во двор, заглянул в окно недостроенного дома, которым в последнее время Савка хвастался перед всеми, в особенности перед Олесей. Побежал к сараю. И тут мимо него верхом на коне проскакал растрепанный, раскрасневшийся Сюсько. Он лупил копя палкой по ребрам. Прямо по зеленым, еще невысоким коноплям он ускакал в лес.

Бежать за ним пешком не было смысла. И Гриша, постояв немного среди двора, тихо поплелся в комнату. Старуха стояла на прежнем месте и дико вытаращенными глазами смотрела куда-то в пустоту. Только теперь Гриша заметил, что Савкина мать держит в руках толстую пачку денег.

А деньги эти, оказывается, целую неделю Савка прятал по закоулкам и бросил их матери только сейчас, когда пришлось удирать. Получил он эту тысячу рублей совершенно неожиданно…

Поздно вечером возвращался Савка с покоса, навстречу ему из лесу вышел Барабак. Сунул в руку деньги и сказал: «Убей Конона Багна. Если не сделаешь, через неделю в НКВД будут знать все, что ты делал при панах… Они не расстреляют — я удушу, как собаку». Сказав это, Барабак скрылся.

Савка долго стоял в лесу, не решаясь сойти с места. Ему казалось: сделай он только шаг — и все узнают, что он получил деньги за убийство человека. До сих пор Савка занимался лишь мелкими подлостями, подслушиваниями, доносами. Все это он не считал особенным грехом. «Но убить человека — это смертный грех. И не убить нельзя, потому что тогда самого уничтожат», — рассуждал Сюсько, стоя на лесной тропинке. И наконец решился: «А, черт с ним, с грехом! Зато, если укокошу, дострою хату и Олеся обязательно будет моей».

Когда вернулся с болота, возле кассы никого не было. Савка пересчитал кассу и ушел домой. Мать не заметила, каким он вернулся возбужденным. «Тогда все сошло мне с рук. А теперь… Куда теперь деваться? — нахлестывая коня, думал Сюсько. — Главное — ускакать из района, поближе к польской границе…»

Антон проснулся очень рано, хотя в воскресенье можно было бы поспать подольше. В эту ночь ему вообще не спалось. Вчера все работники МТС переселились в графский палас, потому что бывший скотный двор и общежитие были отданы только что родившемуся в Морочне колхозу. Антон получил для постоянного жительства дом Рындина, где больше десяти лет прожил батраком. Чувствовал он себя в этом доме неуютно и долго не мог уснуть. Вздремнул только под утро. А с восходом солнца уже был на ногах. По привычке читать все, что попадалось под руки, перечитал половину старой газеты, случайно кем-то оставленной в доме. Потом, растопив печку, поставил горшочек с картошкой в мундире. А пока завтрак варился, решил забить двери в комнаты, чтобы жить только на кухне. Зачем ему три здоровенных комнаты? Ему и в каморке когда-то было не тесно. А на кухне тем более: просторно, светло и все под руками. Другое дело, если Оляна перейдет к нему с сыном и отцом…

Набрав гвоздей, Антон расположился возле бывшего кабинета управляющего, как вдруг услышал, что хлопнула калитка, и тотчас на пороге появилась раскрасневшаяся, возбужденная быстрой ходьбой Оляна.

— Так рано?! — и растерянно, и радостно воскликнул Антон, откладывая молоток и виновато поясняя, что он собирался делать.

— Заколачивать комнаты? — удивилась Оляна.

— Алэ.

— А где ж мы будем жить? — задорно спросила Оляна, с удовольствием замечая, какая радость загорелась в глазах Антона. — Раскрывай все окна и двери настежь, выноси мебель во двор. Будем белить, мыть. А как Гриша устроится учиться, переберемся с батьком, пока не придавило нас в той развалюхе. — Оляна вдруг всплеснула руками и удивленно спросила: — Антон, ты что это икону повесил? Неужели молиться собираешься?