Мария Костоглодова - Это было только вчера...

— Бурцев! — крикнула Дина, поддаваясь внутреннему сердечному толчку, и побежала к нему, расталкивая остановившихся поглазеть на идущих новобранцев зевак.

Взгляд Шурки заметался, отыскивая того, кто крикнул.

— Шурка, здравствуй. Это я. Счастливо тебе. Возвращайся живым-здоровым.

Она ухватила его руку, неловко потрясла.

Шурка растерянно улыбнулся, кивком головы поблагодарил за пожелание. Дине почудилось, что на глаза его навернулись слезы.

— Шурка, мы про то забыли. Мало чего не сделаешь сдуру. Ты только никогда больше…

Она крупно шагала рядом, держась за рукав его шинели, говоря бессвязно от быстрого бега, от жалости к уходящему в неизвестное Бурцеву, от требования песни: «Пусть ярость благородная вскипает, как волна», от чего-то еще, что подпирало к горлу, сдавливало его, мешало сосредоточиться. Шурка молча кивал, охваченный тем же, как у Дины, волнением, стараясь не потерять шаг, не опустить головы, вскинутой, как во время клятвы, перед песней. На повороте дороги, чувствуя, что Дина сейчас остановится, он сказал отрывисто, спеша:

— Ляльке передай… Я не прощаю себе… И поцелуй ее. Да. Поцелуй непременно.

— Ладно. До свиданья, Шурка!

Песня ширилась, росла. Уже не было низко опустившегося над землей серого неба, и полуголых деревьев, и заклеенных крест-накрест стекол домов, не было самой земли, прихваченной первыми утренними заморозками, была одна песня — властно зовущая на подвиг, был уходивший Шурка Бурцев — бритый, без намека на прежнюю ироничность, без своего сногсшибательного чуба, со скорбными складками у рта.

Лялька до сих пор не могла привыкнуть к тому, что она жена.

— Миш, тебе не страшно от слова «муж», а? Ты — муж. А мне страшно. Я — жена.

Чувствуя себя бесконечно богатой, Лялька стремилась одаривать богатством других. В редакции она предлагала уставшей машинистке: «Отдохните, я за вас попечатаю». Дома хваталась за любую работу, помогая тете Сане, была внимательна к матери, отцу. Стихи выливались из нее, как родниковая вода из открытого источника.

писала она утром. А вечером:

Ночами она тревожно спрашивала:

— Мишук, вас еще не скоро отправят? (Мишка учился в мореходном училище).

Он знал, что скоро, но ей говорил, перефразируя Маяковского:

— У меня с тобой в запасе вечность.

Любовь делала Ляльку безрассудной.

— Миша, — просила она, пересекая с ним людный Таганрогский проспект, — поцелуй меня.

— Здесь? На улице?

— Здесь. На улице.

— Ляля, что у нас — дома нет?

— Хочу здесь.

— Ляленька, не дури.

— Миша!

— Лялюха!

Он не поцеловал ее, и Лялька пообещала:

— Я тебе это припомню.

Как-то Дина поразилась, увидев быстро вбегавшую в госпиталь Ляльку с ярко накрашенными губами.

— Дина, можешь ненадолго выйти со мной?

— Срочно?

— Абсолютно.

На улице Лялька предупредила:

— Идем к тому ларьку. Видишь там Мишку? Помни: что бы я ни сделала, ничему не удивляйся. Смотри и все.

— Какого шута губы накрасила такой ядовитой краской? — поинтересовалась Дина.

— Говорю: смотри и не удивляйся. Я ему позвонила, чтобы ждал.

Бугаев с нетерпением оглядывался, поджидая Ляльку. «Ну и каланча!» — в который раз удивилась Дина.

Лялька поспешно пересекла дорогу, кинулась к Мишке:

— Боже мой, жив! Мишенька, родной, ты жив.

Она исступленно целовала одуревшего от неожиданности Бугаева, оставляя на его губах, носу, подбородке ядовитые следы краски.

Останавливались прохожие, качали головами. Женщины плакали. Одна, пожилая, подошла, облобызала Мишку и Ляльку, проговорила, вытирая мокрые глаза:

— Да хранит вас бог, деточки!

Дина, ничего не понимая, смотрела на устроенный Лялькой спектакль.

Почти вися на руке Бугаева, Лялька увела его за угол. Туда же за ними пошла и Дина.

— Будешь меня целовать, когда прошу, оклохома несчастная? — негромко спрашивала Лялька. — Даже если на улице, будешь?

Мишкины плечи затряслись от смеха.

— Буду. Теперь буду, — твердил он сквозь смех, вытирая платком свое разукрашенное лицо. — Я же от твоего звонка ошалел. Думал, беда какая. Что я скажу командиру?

— Что ты меня любишь, — невозмутимо ответила Лялька.

Дина махнула рукой:

— Ты разве не знал, что женишься на сумасшедшей?

А через два дня Мишка уезжал.

Выдался на редкость теплый вечер. Заходило солнце. Дымили невесомые облака.