Мария Костоглодова - Это было только вчера...

— Можете идти, Золотов!

В коридоре ждала Маруся. Она стояла с непокрытой головой, небрежно оправляя воротник пальто. При виде ее Славка закусил палец: молчи, дескать. Но Маруся кинулась к нему, не обращая внимания ни на дежурного милиционера, ни на Войко.

— Дурной, несчастный! — твердила она, захлебываясь. — Зачем ты сызнова? Зачем?

Войко возвратился в кабинет, милиционер, как и было с ним договорено, отвернулся.

Славка оттащил Марусю в дальний угол коридора, зашептал:

— Молчи. Слышишь? Я должен был. Из-за тебя должен. А теперь уходи.

Дерзкие красивые глаза Маруси округлились.

— Из-за меня?

— Да. Да. Проси, чтоб развели нас. Подлый я, что женился на тебе. Хотел, как все… по-честному. Нельзя. Не вышло. Ты живи, Марусенька, для Наташки. Ты красивая. На тебя сто настоящих найдется.

— Рехнулся! Что буровишь? Объясни сейчас же. Сейчас же объясни.

— Нельзя.

— Можно. Мне — можно. Я пойму, Славка! Тот, — она кивнула на удалившегося милиционера, — не услышит. Быстро.

Но Славка по-прежнему тупо повторял:

— Нельзя было мне после той отсидки к вам возвращаться. Проклят я. Не вырваться мне из этой жизни.

— Глупый! А я на что? Ты только скажи мне правду. Чтоб я все, все знала. Ну?

И Славка не выдержал. Поминутно оглядываясь, он рассказал Марусе о брате.

Войко посмотрел на часы. Десять минут свидания. Сверхдостаточно, если помнить, что однодельцев [1] Однодельцы — соучастники в одном деле. даже на секунду нельзя оставлять вдвоем. Он вышел.

— Ну, так как? — начал он, глядя преимущественно на Золотову. — Прочистили мозги муженьку? Надо полагать…

Маруся прервала его:

— Да, решили мы, товарищ следователь, сказать вам правду. Всю, как есть. Хватит дурака валять. Была я той ночью в ювелирном со Славкой. Была. К морю хотелось поехать, а своих сбережений — пшик. Обоих нас и судите. А больше никого.

Войко не смог скрыть радости:

— Изложите признание письменно.

Он широко раскрыл перед Марусей двери кабинета.

Маруся увидела Юлию Андреевну слишком поздно, чтобы свернуть за угол или перейти на другую сторону улицы. Иванова взяла ее за локоть, неласково произнесла:

— Здравствуй, здравствуй.

— Здравствуйте, — упавшим голосом ответила Золотова. Этой встречи она больше всего боялась. У нее хватило б силы врать кому угодно, но не прокурору Ивановой, дравшейся когда-то за нее, за не появившуюся еще на свет Наташку. Кого она подвела? Кому в душу плюнула?

— Пойдем.

Маруся покорно пошла. Они очистили снег со скамьи в скверике, присели. Юлия Андреевна заговорила, и Золотовой стало ясно, что Иванова знает об их деле со Славкой все и говорит об этом, как всегда, напрямик, без подходцев и околичностей, с грубоватостью, так нравившейся в ней Марусе.

— Ты мне скажи, для чего взяла на себя клеймо? — пытала Ивановна. — Кому легче от твоего решения? Мужу? Тебе? Наташке?

Маруся молчала.

— Думаешь, тебе поверили? Кого ты хотела выгородить? Монгола?

«И Монгол ей известен! — с ужасом подумала Золотова. — Откуда? Кто выдал?»

Она крикнула:

— Что еще за монгол?! Не знаю я ни монгола, ни турка. Со Славкой я́ была в ювелирном, я!

Независимо вскинутая голова должна была убедить Юлию Андреевну в правде сказанного.

— Чушь! — тоже крикнула Юлия Андреевна. — Все-то ты сочиняешь, а цель? Пойми, ты и Владиславу вредишь, и дочери. О ней хоть подумала? Кстати — а то за перебранкой и спросить забуду, — ангины ее больше не донимают?

Маруся вспомнила, как прибежала в прошлом году к Юлии Андреевне, прямо в прокуратуру, как бессвязно рассказывала, что теряет Наташку (у девочки фолликулярная ангина, она горит, задыхается, спасти ее может только красный стрептоцид, а его не достать), и как через час она дрожащими пальцами дробила первую красную таблетку, чтобы растворить ее в приготовленном для Наташки чае.

— Юлия Андреевна! Вы лучше не выспрашивайте, — глухо попросила она. — Не скажу. Даже вам. Гибельный для нас этот город. Давно его кинуть надо было. Теперь кинем. Натусю воспитает государство. Не повезло ей, бедняжке, с отцом-матерью. — Она горько улыбнулась, как бы прося прощения за свои слова.

— Что ж, права на твою откровенность не имею. — Иванова поднялась, помня, что даже самый легкий нажим может все испортить. Она протянула Золотовой руку: — Телефон мой помнишь? Звони, если понадоблюсь.

Маруся была потрясена не пожеланием здоровья, не дружески протянутой рукой, а этим «звони». Будто вопрос только и стоял в том, захочется ли ей позвонить Юлии Андреевне.