Вера Кетлинская - Дни нашей жизни

Беседа продолжалась, а Воробьев сидел нахмурен­ный и даже губами шевелил, как будто говорил про себя. Алексей понял, что Воробьев не может обойти молчанием выкрик Гусакова и подыскивает убедитель­ный ответ. Через минуту Воробьев действительно вернул беседу к словам Гусакова:

— Иван Иванович с презрением отозвался о рабочих капиталистических стран, которые дают себя оболва­нить. Давайте разберемся, товарищи.

Алексей тоже мысленно ответил Гусакову и теперь с удовлетворением слушал Воробьева. Вот и еще один про­пагандист вырос, думал он, говорит просто, а ничего не упрощает. Вот он заговорил о предательстве правых социалистов, — ух, какая у него слышится ненависть в голосе! И как он всем сердцем верит, что революцион­ная правда сильнее!

— Как же может быть иначе, товарищи? — говорил Воробьев. — Стоит только пролетариату любой капита­листической страны сравнить свое положение с положе­нием пролетариата в Советском Союзе, и он увидит...

Но тут Гусаков, обиженный тем, что его слова вы­звали возражения, запальчиво перебил:

— Как ты сказал? Повтори, повтори, Яков, как ты сказал?

Воробьев от неожиданности немного растерялся. По­лозов и Женя Никитин одновременно приблизились, го­товясь прийти на выручку Воробьеву. Ефим Кузьмич оторвался от разобранного станка, неодобрительно сле­дя за своим старинным приятелем Гусаковым, Груня перестала сосать конфету.

Большинство слушателей заранее улыбалось: ну, прорвало Гусака, теперь жди спектакля.

Гусаков поднялся во весь свой высокий рост, доволь­ный, что нашел-таки желанную зацепку.

— Подвернется же на язык такое слово: советский пролетариат! Конечно, молодые на своем хребте не ис­пытали, что такое пролетарий. А об этом еще Карл Маркс в своем «Коммунистическом манифесте» написал: пролетариям терять нечего, кроме своих цепей, а приоб­ретут они весь мир. Вот что такое пролетарий: кому терять нечего, кроме цепей. Какие же мы с вами проле­тарии? Мы господствующий рабочий класс. Как в «Ин­тернационале» поется: были ничем, а стали всем.

— Правильно, Иван Иванович, оговорился я, — до­бродушно признал Воробьев и глянул на часы. До конца перерыва оставалось несколько минут, а последнее сло­во он хотел оставить за собой.

Гусаков проговорил бы еще невесть сколько, — он любил, чтобы его слушали, — но Груня решительно по­тянула его за полу пиджака:

— Иван Иванович, садитесь. Дозавтракать не успе­ете...

Воробьев подмигнул слушателям и нарочито наивно спросил:

— А во всем мире, Иван Иванович, значит, пролета­рии такие же бедные, как были?

— За границей-то? — не понимая, куда клонит Яков, переспросил Гусаков и на всякий случай сел, чтобы не торчать у всех на виду. — Ясно, где, значит, социализма нету... А как же?

— Как будто ясно, — весело подхватил Воробьев. — Да только если разобраться, то и во всем мире сила пролетариата куда против прежнего выросла. Смотрите. Миллионные демонстрации, митинги, забастовки, осво­бодительные войны, движение за мир. Мы им такую надежную опору даем, что держать их в цепях капита­листам трудненько. А сколько народов уже пошло по нашему пути!

Он что-то припомнил и засмеялся:

Вот, честное слово, товарищи, живого капитали­ста видал. Конечно, по картинкам представлял себе, а тут — живой, с этаким пузом, как вылитый. В Будапеш­те это было, сразу после боев. Мы его из бомбоубежища на свет пригласили, из его собственного, частного бомбоубежища, с ванной, с кафельными стенами, с водо­проводом... Народ под бомбами гибни, а он в подземном дворце с семьей и прислугой прохлаждается. И вот вы­шел он, мы на него глаза пялим — интересно ведь! — а он на нас. И что, вы думаете, у него в глазах? Ну, не злоба и не удивление даже, а лютая, смертная тоска.

Гусаков, подобрев, крикнул с места:

— Сподобился, значит, с живым буржуем поздоров­каться?

Смеясь вместе со всеми, Воробьев не дал себе от­влечься и, переждав чуточку, продолжал:

— Два года я там прослужил на охране коммуника­ций. Языка не знал, а дух чувствовал — круто поверну­ли, хорошо. Да и в других странах, где, как говорит Иван Иванович, социализма нету, разве там все по-ста­рому? Народ силу почуял и воевать научился, есть у них новое богатство: опыт нашей революции, международ­ная солидарность да великий друг — СССР... Точно ли я слова понимаю, Иван Иванович?

Гусаков крякнул и не спеша ответил:

— В данном случае понимаешь.

Рабочие стали расходиться: обеденный перерыв кон­чался.