Вера Кетлинская - Дни нашей жизни

Торжуев нагловато усмехнулся:

— Будет интерес — будет и старанье.

И, приподняв на прощанье кепку, вразвалочку пошел прочь.

«Вот жила! Попробуй-ка подними такого на досроч­ное!» — с гневом подумал Полозов, направляясь к боль­шой группе рабочих, собравшихся возле «Нарвских во­рот».

В гулкой тишине цеха отчетливо звучали увлечен­ные, перебивающие друг друга голоса. «Беседа прово­дится», — догадался Полозов и, еще не видя, кто ведет ее, почему-то представил себе, что увидит в центре не­принужденно расположившейся группы Якова Воробье­ва, нового партгрупорга четвертого участка.

Подойдя ближе, он не сразу увидел Воробьева — ра­бочие сидели где придется, некоторые стояли кучками, беседа катилась как бы сама собой, и не понять было, кто направляет ее. Может быть, просто читали газеты, да и заговорили о международных делах. Кое-кто и не участвует в беседе, завтракает или занят своими личными разговорами. Вот крановщица Валя Зимина, комсомольская активистка и умница Валя, артистка за­водской драмстудии. Около нее, конечно, ее приятели Коля Пакулин и Женя Никитин — эта троица неразлуч­на. Светлый курчавый хохолок Николая Пакулина дела­ет еще заметней здоровый юношеский румянец на ще­ках, с которых до сих пор не исчезли ребячьи ямочки, а рядом с Пакулиным кажется совсем взрослым и осо­бенно болезненным Женя Никитин, комсомольский сек­ретарь цеха и слесарь сборки, успевший повоевать два года танкистом и вернувшийся из армии с шестью на­градами и тремя знаками тяжелых ранений. Все трое перешептываются — видно, о чем-то своем. Но нет, оказывается, все о том же. Валя вдруг начинает гово­рить — звонко, не очень уверенно, но горячо. Она гово­рит об Уолл-стрите, произнося это слово брезгливо, слег­ка содрогаясь плечами, как будто прикоснулась к скользкому чудовищу. Ее слушают охотно — Валю любят, Валя — цеховая дочка.

Полозов подошел еще ближе и увидел рядом с собою мрачную фигуру со скрещенными на груди руками, тяжелым и отчаянным взглядом, устремленным на Валю. Аркадий Ступин? Да, Аркадий Ступин, непутевый красавец Аркашка, озорник и сердцеед, чьи проделки не раз приходилось разбирать и мастерам и Полозову. Эге, Аркаша, не все тебе разбивать девичьи сердца, — видно, и сам попался?..

— Ну, а почему же так происходит, как вы понимае­те? — раздался негромкий, задумчивый голос, и Поло­зов наконец увидел того, кого и ожидал увидеть. Яков Воробьев сидел на перевернутом ящике, держа в руке кружку с чаем, и посматривал кругом, ожидая ответа.

Таким он и в цех пришел года два тому назад — не как новичок, а как свой человек, положил перед Алексе­ем Полозовым документы — после демобилизации, млад­ший лейтенант Воробьев — и сказал, как товарищ това­рищу: «К вам — работать».

И сейчас он направлял беседу как свой среди своих, не выделяясь и не пытаясь выделяться, но как-то неза­метно ведя ее по намеченному руслу. Полозову нрави­лось, как он это делает, и нравилось, что так много лю­дей собралось вокруг него.

В сторонке завтракал, старый мастер Иван Иванович Гусаков, про которого в цехе говорили, что среди людей с плохим характером он держит первенство уже третий десяток лет. Он и сейчас фыркал и ворчал себе под нос, но, видно, прислушивался с интересом. Около него ни­кто не садился: искали более приятного соседства. Толь­ко Груня Клементьева с уверенностью красивой женщи­ны, привыкшей, что с нею все хороши, свободно примо­стилась рядом с Гусаковым, обсасывая конфету румя­ными губами и откинув назад голову, окруженную венцом тяжелых, пышных кос. Она слушала беседу и не мигая смотрела на Якова Воробьева.

Оглядевшись, Алексей увидел и старика Клементье­ва, Груниного свекра.

Старик сидел на корточках возле слесарей, разби­равших поврежденный станок, и что-то шепотом совето­вал им, поясняя слова движениями узловатых пальцев. Его седые усы энергично шевелились, темные с проседью брови сошлись на переносице. Одним ухом он нет-нет да и прислушивался к беседе, и Алексей понял: пришел Ефим Кузьмич — по долгу секретаря цехового партбюро — проверить, как ведет беседу новый парт­групорг, но, увидав неисправный станок не удержался и полез разбираться, что там случилось.

Сердитый голос Гусакова заставил насторожиться и Ефима Кузьмича, и Полозова, и стоявшую в сторонке молодежь.

— Немногого они стоят, эти рабочие! Мы-то небось оболванить себя не дали, а тряханули своих министров-капиталистов в семнадцатом году так, что у них и душа вон.