Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)

Как-то сказал я моей благоверной:

— Ты вроде опухла, мать. Врачу покажись.

— Что ты, Ваня. Это со сна. Ночью я одна сплю, а потом с тобой…

— А ты меньше дрыхни.

— Не могу, привыкла…

А я сейчас мучаюсь. Совсем спать не могу, засыпаю, когда люди добрые на работу выходят.

За одну бессонную ночь можно передумать черт его знает сколько — всю жизнь, а у меня таких ночей хватает… Всякая дрянь в голову лезет, а самое главное — все мелочи какие-то, пустяковины. Зачем, скажите, вспоминать такой хотя бы случай. Году в двадцать пятом, в ту пору шел мне двадцатый год, моему дружку Мишке Чеснокову приглянулся в магазине «Ленинград-одежда» (был такой в нашем городке) синий бостоновый костюм. Очень хороший, сшитый чисто, по-ленинградски, весь на шелковой подкладке, пиджак и брюки — тогда это считалось редкостью. А у Мишки не хватало денег. Собственно, на костюм почти хватало, а на штиблеты желтые, тоже ленинградской выделки, скороходовские, нет. А ему хотелось все сразу справить, чтобы в полном великолепии предстать. Был у нас в то время еще один приятель — не дружок, а именно приятель, постарше нас года на четыре, Коля Наумов, женатый и кого-то уже. имел — не то сына, не то дочь. Он на машиностроительном токарем работал, получал прилично. Мишка к нему:

— Одолжи до получки!

— Пожалуйста…

Через три дня Николай, купаясь, утонул. Вскорости после погребения, вдова, Настя ее звали, к Мишке:

— Коля мне про ваш должок сказывал. Поиздержалась я на похоронах…

А Мишка вроде уже списал долг, так сказать, со своих обязательств. Разговаривал с Настей в этом самом синем бостоновом костюме и желтых штиблетах.

— Я все, Настенька, отдал, все до последней копеечки.

Только одно Настя ему и сказала:

— Ну, попомни… Будут у тебя подошвы от этих гамаш гореть!

Настя мне об этом разговоре рассказала. И мне вдруг захотелось благородство изобразить. Я изобразил — избил Мишку до крови. При моем росте в сто восемьдесят сантиметров и весе в восемьдесят три килограмма мне это нетрудно было — Мишка мне по плечо…

И вот теперь я как живого вижу Мишку: лежит он в своем порванном, грязном бостоновом костюме и желтых штиблетах и плачет…

А Настеньке-вдове нужны были деньги, а не мое благородство.

Скажите, пожалуйста: почему, на каком основании я должен об этом думать по ночам? А думаю! Штиблет тех скороходовских и костюма в помине нет, и Мишки давно нет, а я думаю…

Или вот еще. После истории с Буренкиным я приказал номер у машины сменить и сдуру заведующему финхозсектором, тоже хороший прохиндей был, ляпнул:

— Распорядитесь, пусть четный повесят.

На машине появился, как говорят орудовцы, государственный номерной знак 22–44. Более четного не придумать. Сергей Васильевич, по всей вероятности, тоже кому-то ляпнул, и пошло по активу мое прозвище: «Товарищ четный». Верные люди потом доложили…

Тогда меня это позабавило, а теперь спать не дает…

Конечно, не одни гадости вспоминаются. Случается, и приятное придет на ум.

Семья у нас была веселая, смешливая и очень дружная. По воскресеньям, когда все в сборе, садились за испеченный матерью пирог — то с грибами, то с капустой, она большая мастерица по пирогам считалась, — у нас смех не утихал. Достатки хорошие, жили весело, легко. Мать частенько говаривала: «Есть нечего, зато жить весело!» Она, понятно, шутила — еды у нас всегда было вдоволь. Еще бы — отец лекальщик, старшая сестра ткачиха, вторая сестренка прядильщица, брат слесарь и я помощник мастера. Не работали в семье только мать да младший брат Алеша.

Теперь никого уже нет, кроме младшей сестры Зои и Алексея. Отец с матерью свое отжили, старшая сестра и старший брат на фронте погибли.

Домик у нас был небольшой, в три окна по фасаду, комнат две, не считая небольшого закутка при кухне, где отец с матерью спали. А люди любили наш дом очень — все время заходили, то к отцу, то к матери.

Настоящая, рабочая, хорошая была семья. Отец, однако, покритиковать наши недостатки любил. Как начнет, бывало, — и то ему не так, и это не по его вкусу. Как-то в первые годы сосед наш Григорий Балакин начал при отце тоже критику на Советскую власть наводить, что-то вроде: «Был Николка-дурачок, была булка пятачок!» Папаша наш озверел, кричит на Балакина: «Ты кто такой? Какое ты право имеешь мою власть ругать?» Балакин оправдывается: «Да и ты вроде!..» Папаня на дыбки: «Я имею право! Я за Советскую власть до Перекопа дошел, кровь за нее проливал. Она моя! А ты в гражданскую войну мешочничал… Брысь отсюда, пока цел…»