Аркадий Васильев - Понедельник - день тяжелый | Вопросов больше нет (сборник)

Пролетали мы через небольшой подмосковный городишко, я столовую знакомую заметил, сколько раз в ней «заправлялся». Здесь можно было: область чужая, никто меня не знает. Правда, один раз все-таки на знакомого налетел: «Привет, Иван Петрович! За плавающих и путешествующих!»

И так мне захотелось рюмашечку опрокинуть, холодным пивком закусить.

— Может, остановимся? Пропустить по баночке?

Буренкин усмехнулся:

— Надо ли?

Не сказал, подлец, как все люди: «Не хочу» или «Не стоит», — а по-особенному, с ехидцей: «Надо ли?»

Только камешки маленькие по крылу из-под низу дробью застучали.

Буренкин новую анекдотину. А я свое: куда? Потом он что-то насчет Садовникова проезжаться начал, а Садовников — наш предисполкома, мужик деловой, энергичный. Но Буренкин его недолюбливал, это мне было известно.

Он проезжается насчет Садовникова, а я о своем. Куда?..

И охватил меня страх. До Москвы даже при такой гонке часа два, не меньше, осталось. И я подумал, что если сейчас, сию минуту, не выясню: «Куда?» — то могу очень даже. свободно помереть и привезут к первому подъезду мой труп.

Машина летит, только столбики придорожные мелькают, деревеньки позади остаются, а я при жизни коченею и все думаю: «Как узнать? Спросить?» Поворачиваюсь к нему и естественно нормальным голосом справляюсь:

— Надолго ли в столицу?

Но это я полагал, что спрашиваю вполне естественно и нормально. А он-то понял и осведомился:

— Вы, случайно, не заболели?..

— Нет, здоров. А что?

— Губы у вас посинели… А в Москву я ненадолго. Одно дельце обтяпаю — и- вечером домой. Люблю ночную езду…

Ничего ведь, изувер, не сказал. Что бы спросить: «А вы когда?» Я бы успокоился. И я решил: надо действовать, иначе рехнусь.

— Останови, пожалуйста, твой тарантас!

— Что такое?

— Мутит… Изжога поднялась… Боюсь, вытошнит…

Он своему красношеему что-то буркнул. Тормоза промяукали, и мы встали… Я вывалился из его, будь он проклят, «адмирала» — и скорее в сторонку, словно по неотложной надобности… Подхожу к машине, губы платком вытираю, чтобы не заметил, как дрожат, а я дрожь унять никак не могу, и объясняю:

— Поезжай, Федор Гаврилович, один… Я тут свою таратайку подожду, немного оклемаюсь…

Он на меня посмотрел и все, мерзавец, понял. Понял все мое состояние и усмехнулся с презрением. Уговаривать не стал, пересел на переднее место, хлопнул дверцей и через окошко попрощался:

— До свидания, Иван Петрович…

А через меня словно ток пропустили, чувствую: дрожать перестал, в ногах легкость появилась, упругость. Платок носовой в карман — и Буренкину напутствие:

— Осторожнее по Москве езди, больно гоняешь. Будь здоров!

Он и отправился, только пыль облаком позади, а я повернулся и тихонько по обочине побрел навстречу своей машине. Пока она подошла, я окончательно отдышался, уравновесился.

Смотрю, летит моя черная лебедушка. Я встал посреди шоссе, руку поднял. Максименко ко мне бросился, да и шофер выскочил.

— Иван Петрович!

— Я давно Иван Петрович… Чему вы так обрадовались?.

— Да как же, Иван Петрович! Мы ж не надеялись, извините, не рассчитывали вас на этом месте увидеть…

Разве им, нынешним, такое переживать доводится? «Уважаемый Иван Петрович, гораздо лучше будет, если вы поставите вопрос о переходе на пенсию…»

Шлеп… шлеп… Это моя благоверная. Сейчас постучит и спросит: «Обедать будешь?» Она давно ко мне так обращается — без имени: «Обедать будешь?», «Чаю хочешь?» Я молчу. Молча иду в столовую, молча ем, молча пью чай и стараюсь не смотреть на жену. А она не смотрит на меня. Я молчу, а мне кричать хочется, кричать: «Уйди! С глаз моих уйди!» Но это со мной бывает редко. Я просто не думаю о жене, словно ее нет. Нет, и все. А в молодости думал, случалось, ревновал. Помню, как она без моего ведома, мы тогда еще не были женаты, а хороводились, с Петькой Смышляевым на лодке кататься укатила. Было у нас, у молодежи, любимое место — до шлюза проехаться и обратно, — часа четыре уходило на прогулку. Все четыре часа на лодочной станции просидел, поджидал: хотелось посмотреть, как она, голубушка, из лодки выйдет, как пойдет, когда меня увидит. И не дождался, хитрый Петрушка Смышляев высадил ее раньше, не доезжая до станции. Она мне об этом сама после рассказывала. Не случись этого происшествия, мы, может, еще бы полгода хороводились, а тут я заторопился.

Думал о жене, думал когда-то. Сейчас не думаю. И уже давно… Лет двадцать… Мы в свое время по ночам в кабинетах засиживались до рассвета, а днем несколько часиков, до двенадцати примерно, на сои урывали.