Владимир Санин - Старые друзья

Я уже упоминал, что в числе моих клиентов имеется ученый-историк, он же философ и публицист, находящийся в процессе перестройки. Вот уже более сорока лет, будучи на своем боевом посту, я перетаскал ему сотни две переводов — гонорары за научные и псевдонаучные публикации, и поэтому каждое мое появление Юрий Николаевич встречает с неподдельным энтузиазмом, ибо, как выразился немецкий философ Лихтенберг, даже самый мудрый человек больше любит тех, кто приносит деньги, чем тех, кто их уносит. А у Юрия Николаича три дочки (старшей под сорок) и четверо внучат!

Хотя он знает, что лиц его профессии я не слишком уважаю за восторженный визг, которым они сопровождали каждое высказывание сменявших друг друга вождей, между нами установились не скажу чтобы дружеские, но доверительные отношения, и когда у обоих есть время, мы охотно беседуем. Много лет Юрий Николаич служил в каком-то сверхзакрытом архиве, и веря, что я его не продам, частенько рассказывает не предназначенные для печати истории о Сталине, Хрущеве, Брежневе и их соратниках. Человек он эрудированный, веселый и остроумный, хотя и циник, что в данном случае понятно, так как профессия обязывает его думать одно, а говорить другое.

Сегодня я притащил ему перевод на три сотни за журнальную публикацию о перебитых ленинских кадрах, получил трешку на чай (у него беру, клиент он широкий и щедрый) и был приглашен на беседу.

— Статью прочитали? — нетерпеливо спросил он.

— Даже два раза. Наконец-то вас прорвало! Много отзывов?

— Сплошной трезвон! Но чуть ли не половина звонивших обещала набить мне морду.

— Рад за вас.

— За то, что мне набьют морду?

— Получить по морде за правду почетнее, чем орден за ложь.

— Ваше или Монтеня?

— Мое. Жаль, раньше не написали эту статью, материал-то у вас был, года два назад рассказывали. Запоминают Колумбов, а не тех, кто повторял их плаванье.

— Какой из меня Колумб! Мне нужна не слава, а кооперативная квартира для младшей дочери, сколько можно жить в коммуналке. А что касается того, что раньше не написал… Эх, Григорий Антоныч, у меня отличнейшее настроение! По рюмашечке, а?

— Нахожусь при исполнении…

— Плевать на исполнение! Я чувствую себя, как крепостной, которому дали вольную! Стоит за это выпить?

Я согласился, что стоит, и мы выпили.

— Антоныч! — торжественно изрек профессор. — Признайтесь, что сегодня впервые за сто лет нашего знакомства вы слегка меня зауважали. Угадал?

— В общем, да. Хотя, если честно, заслуга ваша не так уж велика: во-первых, кое-что проскочило в печать до вас, во-вторых, как сказал один очень умный человек, с особым наслаждением топчут то, что некогда внушало ужас.

— Верно, — согласился Юрий Николаич. — Хрущев не мог простить Сталину того, что плясал у него на даче гопака, труднее всего забывается унижение… Нет, ваше вернее: то, что внушало ужас… Ужас и страх, с утра до ночи, и особенно ночью, я ведь тоже прошел через это… Не помните, за что принесли мне мой первый гонорар?

— Великолепнейшим образом помню. Вы с отчаянной смелостью взяли под защиту человека, очень в ней нуждавшегося: товарища Сталина. Доказали, что теперь, когда он открыл новые горизонты в смысле языкознания, страна может прямиком дуть к коммунизму.

— Ну и память, черт возьми! А следующий гонорар?

— Был большой перерыв, года три, кажется.

— А почему перерыв, не знаете? А потому, что Сталин прочитал статью и обронил: «Написано бойко, но подхалим. Подхалим!» Почему именно я попал в подхалимы, когда от желающих лизать его сапоги не было отбою, — до сих пор не пойму, но пришлось лечь на

грунт, притихнуть и вздрагивать по ночам, когда мерещились шаги на лестнице. Вот так! С этим ясно, а следующий гонорар?

— Минутку… Когда вождь скончался и слезы на ваших глазах высохли, вы едва ли не первым провозгласили, что настоящим, почти что гениальным теоретиком и практиком является не покойник, а его преемник Никита Хрущев. Кажется, в «Известиях»?

— Живая хронология! — воскликнул Юрий Николаич. — Я ожил, воскрес, как погибающий в пустыне путник, нашедший колодец! После двадцатого съезда я работал как одержимый, газеты и журналы засыпали меня заказами, я был августейше одобрен, награжден…

— Можно продолжить? — спросил я. — И тут Никита Сергеич почти что добровольно стал пенсионером. Но не успел он, кажется, еще получить свою первую пенсию, как вы опять чуть ли не первым догадались, что он был волюнтаристом.