Вадим Макшеев - Нарымская одиссея

— Змей ты подколодный, — говорю Никанору. — Человек в беду попал, а ты с него плату… Да еще с увечного.

Кузьма своего коня привернул, подходит с бичом, мотает руками:

— Беги, ветрена тебя зарази, вороти деньги, а то врежу пониже спины…

Спокойный был мужик, а тут побелел от злости, того и гляди, хлестнет.

— Где теперь ему буланого догнать, — говорю. — Тут и михайловскому попу не угнаться.

Жил у нас в Михайловке поп, при Советской власти уже, высокий, жилистый, голос, как ерихонска труба, ноги — ходули долгие. Шибко любил в бегунцы бегать, бывало, никто его на игрищах обогнать не мог. На спор с верховым бегал: поп — полверсты, а тот на коне — версту. Отмерят им, расстановят по местам, коня пустят, попу крикнут: «Эге-гей!» Вровень приходили, грива в гриву…

Навялил однорукий Никанору деньги, либо сам он их попросил, не наживаться же на чужой беде. Заставили после Никанора на три червонца овса лошадям купить. Через великую силу деньги отдавал, ровно отрывал от сердца.

В тот день, когда спасали коня, повалил хлопьями мокрый снег, затем мелкий дождь посеял, и уже до конца недели не переставала морось. От сырости, что сверху валит, и внизу все взялось водой, пурхаемся с возами, то и дело останавливается обоз; лишь когда на десятые сутки выбрались из тайги к кромке болота, прояснило небо и зачарымел ночью снег. Кони пошли без останову, впереди Рыжка головой поматывает, упряжью наскрипывает, следом одиннадцать дуг гуськом одна за другой покачиваются. На полсотни верст протянулось болото, лесные гривы позади остались, только карагайник — низкорослые сосенки да березки по-за обочинами, идет мимо обоз — те деревца, что подальше, стоят недвижимы, которые поближе, словно на волнах колышутся — не промерзла до дна трясина, растревожилась, раскачалась под нами топь. Верст через двадцать и карагайника не стало, не на чем отдохнуть глазу — слепит белая чистина, не видать ничего, кроме неба и снега, ничего не слыхать, кроме шороха полозьев… Приморила истома, вздремнул я на переднем возу, проснулся, глаза вскинул — гляжу, рядом два сухих листочка катятся — темное на белом хорошо знатко. Ветра нет, а несет их куда-то с нами по пути… Пригляделся — да это же два мышонка бегут, то ли пищу промышлять вышли, то ли заблукались по целине… Кузьма тоже приметил, щелкнул бичом по воздуху — повернули мышата по насту от дороги прочь, не натропили, следочка не оставили… Вот ведь пустяковая вещь, а пошто-то, как вспомню то болото, так падут на ум два серых комочка…

В Нарыме от деревни до деревни, случается, по дню едешь, а за болотом села пошли одно от другого на виду и, чем ближе к железной дороге, тем чаще. Да только наш-то тракт, чем к Татарской ближе, тем тяжелей. Поспешаем, и денечки тоже бегут, март на исходе… Опять морочно стало, рушится зимник, а проглянет из-за туч солнышко, пуще того распускает снег, как-никак к югу едем, весна сюда раньше приходит, а в тот год она и вовсе ранней выдалась. Знать, что за болото груз везти, на неделю бы пораньше выехали, можно бы тогда и в Михайловку заскочить, поглядеть, как там живут, сестру попроведать, а теперь вот близок локоть… Деревня Развилы на пути, от нее в сторону до Михайловки пятнадцать верст, туда заворачивать — день терять, а нам и час дорог — скотские туши на возах заветрели, темнеют день ото дня. Спать мало приходится — в деревне, где ночуем, бабы только печи растоплять начинают, а мы уже коней запрягаем, в соседнюю деревню въезжаем, и там еще в окнах огни…

До Татарской добрались на двадцать третий день, скворцы уже скворечни обжили, грязь на улицах, тянут кони воза, где по снегу, где по земле, воробьев с конского навоза вспугивают. Нашли мы базу возле железной дороги, подогнали розвальни — приемщик на туши глянул — отказывается принимать. Почернело мясо, товарного вида нет. «Ступайте, говорит, к ветеринару, ежели клеймо поставит, тогда еще приму». Расспросили, где ветучасток, повернули в обратную сторону. Ветучасток — дом большой, старинный, лестница крутая, карболкой пропахла. Женщина моложавая за столом книжку читает, объясняю ей — так, дескать, и так — на мясо клеймо требуется. Глянула в окно — откуда привезли? С Севера, мол, с Нарыма. Брови подведенные подняла: «Мошки, говорит, я слыхала, у вас много, комарья всякого…» Достала из стола клеймо и подушечку штемпельную — ставьте, мол, печати, а сама и на улицу не пошла. Взялись втроем за дело — Кузьма с Никанором туши затесывают, я клеймо прикладываю, живо управились. Мясо сдали, да опять волынка — кожи и кишки заставляют в Заготживсырье везти. Потянулись сызнова с возами по лужам… Покуда там заготовитель каждую кожу обмерял, разглядывал, нет ли где пореза, да квитанцию выписывал, часа три, поди, прошло. Кожи принял, кишки велит на третью базу везти… Вот делов-то сколь, ядрена корень, было! Покуда ту базу разыскали, дело к вечеру, кладовщик же на склад амбарный замок вешает. «Завтра, говорит, утром приезжайте, будем кишки на метры мерять». — «Прими ты их у нас, батюшка. Христа ради, — прошу. — Мы же эти кишки немеряны получали, вот три кадки полных, напиши бумажку и забирай вместе с кадками, замаялись мы с грузом». Насилу умолил, кадки ему в склад затащили, повалились на порожние дровни, поехали ночлег искать. Кони пристали, мы пуще того…