Олег Пащенко - Колька Медный, его благородие

В глубине двора раздается звяканье отмычек и запоров, звуки быстрые и грубые, скрипит дверь, и — голос.

— Эй, кого надо? — По голосу это здоровяк.

— Смотри, молодец, смелый, — шепчет мне Колька, тут же припадает грудью к калитке: — Мне нужна Шура. Имеется такая?

Я успеваю подумать: боже, сделай так, что это не Шурин дом…

— Шу-ура? — мужик удивлен. — Ну, имеется. А зачем она?

— Да! Шура, Шура нужна! — Колька теперь вовсю смелеет. — Слушай, мужик, вызови мне Шуру на минуту. Понял мой смысл? Или иди сам сюда! Поговорю с тобой, как звезда с звездою говорит! Ты же уехал? Ты зачем вернулся, бандит?..

— Ч-черт… Кто такие? Почему вас трое? Вы кто?..

— Я Сириус! — Колька весело скалит зубы. — Так ты вызовешь Шуру? Учти, пока ее не увижу, не уйду!

— Товарищ, простите, — вступает в разговор Самсоныч. — Вы кто приходитесь Шуре? Муж?.. Ответьте, пожалуйста, это очень важно.

— Да, я муж, кто еще?! Муж!.. Я уезжал, а что? Вот приехал.

— Коля, немедленно уходим, — Самсоныч тянет Кольку за руку.

— Да что с ним разговаривать? — Колька стучит кулаком по калитке, доски гудят. — Эй, бандит, открывай!.. Браток, — он горячо шепчет, — позор мне, если не смогу защитить женщину. Она же надеется, браток. Думай, думай, как ее вытащить из дому…

На какое-то мгновение восстанавливается тишина.

— Слушай, ты, который требуешь Шуру? — Теперь мужик, стоящий на крылечке, раззуженный нами, требует уточнения. — Ты кто ей?

— Ха-а, я божий человек! — гордо отвечает Колька. — И защитник! Ты ж избиваешь ее, как грушу. Она все рассказала.

Самсоныч укоризненно роняет в темноту:

— Товарищ, а неужели бьешь ее, в самом деле?

— Ч-черт… Эй, защитник! Ты что: ходил без меня к Шурке?

— Молчи, Колька, — Я зажимаю ему рот. — Молчи, это провокация. А если у него Шурка, не твоя Шурка, а другая, его законная? Он ее сейчас безвинно укокошит. Молчи. Мы все перепутали…

— Я не только ходил, козел ты бодливый! — кричит Колька, с силой отталкивая меня, вид у него отчаянный. — Я уважаю ее, как человека. Хочешь знать, я кормил ее с руки. Понял мой смысл? И попробуй хоть раз ударить ее. Завтра я приду, чтоб тобой здесь не пахло. Я говорю за бесплатно, ты меня знаешь!..

— Ну, хватит!.. — Мужик выкрикивает с болью и злостью. — Хватит! Считаю до трех, потом стреляю… Р-раз! Д-ва! Два с половиной…

Самсоныч подскакивает, как юноша, и срывается в темноту.

— Два и семьдесят пять сотых! — смеется Колька. — Стреляй, бандюга… Ух, ты и козел, я с тобой завтра…

Вдали стихает топот и шуршание — Самсоныч машет без остановок.

— Три-и! — вскрикивает мужик.

И — вспышка с крыльца, и будто гравием шибануло по воротам, и обвальный грохот в ушах. Обхватываю Кольку, толкаю, падаю рядом; мелькнуло в голове: второй выстрел будет по белому плащу… И мы быстро, быстро, словно бы состязаясь, ползем, ползем, прижимаясь к плотному забору, забирая ногтями сырую землю, тяжело дыша, и я потом со стыдом вспоминаю, что я далеко, далеко позади оставил Кольку. Кстати, на воде он мог только по-собачьи, а я и брассом и баттерфляем. Видимо, это как-то сказывается и на суше.

Сидим подле другого дома, страшно похожего на прежний, все они тут одинаковые, и восстанавливаем сбитое дыхание. Колька сосредоточенно, перегнувшись в поясе, отскабливает щепочкой штаны на коленях, где-то по пути, что ли, очумело ползя, прихватил эту щепочку. Я придурочно хохочу, показываю на нее пальцем. Колька вертит щепочку, отбрасывает, лицо у него смущенное, потом и встревоженное.

— А цветы где? — он озирается и огорченно сплевывает.

Самсоныча разыскали в холодных песках карьера. Долго старик не отзывался на свист, будто он считал, что свистим не мы, свистят наши тени. Теперь уже не Колька, а я настаивал искать подлинную Шуру, переночевать коллективом на полу, а утром идти с повинной к мужику, стрелявшему в нас, дураков. Самсоныч был такого же мнения: ох, мы утворили! и предлагал сейчас же сматывать удочки. Колька порывисто шагнул ко мне и обнял за плечи:

— Браток, я не имею права рисковать вами!.. Иду один, туда мне и дорога. Поняли мой смысл? А вы разжигайте костер. Самсоныч пускай ворошит палочкой угли, а ты, браток, сиди, грейся и думай хорошее о жизни. Х-ха, жизнь того стоит, браток.

Костер наш задымил, задымил; и паленой запахло резиной.

Сижу, греюсь, пытаюсь думать хорошее о жизни, желая Кольке устойчивости, Самсонычу простоты, а себе недвижимого дома, тогда я тоже купил бы ружье, посеял бы астры, жену свою берег бы и жалел, потому что, как ни суди, ни ряди, а женщина выпускает нас в белый свет, еще потом от нас и страдает — незавидная доля.