Олег Пащенко - Колька Медный, его благородие

От железнодорожного вокзала есть прямой автобус в аэропорт. Я тороплюсь уехать. Колька меня уже и тяготит, и ранит простотой, и раздражает. Зачем он такой — простой? Автобуса нет и нет. Нам приходится говорить на пустячные темы. Потом Колька вдруг начинает меня учить жить. Он говорит, чтоб я ушел от тети Гали, чтоб не тянул из нее добрые соки. Как бы в отместку ему, я говорю, чтоб и он выгонял к чертовой бабушке своих сирот-старичков. Они вряд ли сейчас пропадут, не то время, чтоб пропадать — мы все на учете. Еще я советую бросать музыкальную школу. Благо, если б его окружали спортсмены, например, красивые и атлетичные, а не хилые старички-неудачники, и сторожил бы он, например, консерваторию, а не бездарную музыкалку.

— Поздно, — говорит Колька с болью. — Браток, они меня окружили.

На обратном пути, так получилось, я проспал станцию, тетя Галя пожалела меня будить. Я слегка переживал, не увидев Кольку, не вернув ему сторублевку, а потом подумал и успокоился: успею еще.

Нынче, двенадцатого июля, я сошел с поезда в родном цветущем городке. Улыбаясь, что называется, во весь рот, приблизился к буфетной стойке, облокотился. Я был разодет по моде, свежий и гордый.

— Люся!.. Зачем дразните своей коррупцией, Люся?!

— Ой, это вы? — Люся прижала руки к груди: — Коля был бы вам рад.

В конце апреля Колька полез на крышу приколотить дверцу слухового окна. В ветреные дни дверца хлопала и скрипела, донимая чутких сирот-старичков. Самсоныч бросил идею: дорогой Коля, залезь, заколоти ее совсем!.. Колька сел спиною к крутому шиферному скату, пригрелся на солнышке, задумался, прислушиваясь к детским голосам, доносившимся снизу, и бездумно опустил молоток рядом с собой, на шифер, и молоток пополз вниз по желобку, не задерживаясь, убыстряясь. Надеясь подхватить молоток, Колька резко подался вперед, выкинул руку, не достал, еще потянулся, еще, и — вывалился на шифер, заскользил к краю, отчаянно упираясь ладонями, раздираемыми в кровь жестким шифером, скользил, воздев лицо к небу, крича, так и полетел на бетон, выставив руки, словно бы надеясь в пустоте хотя б на легкую опору… Люди сбежались; одноногий Сафроныч, ополоумевший от горя, то развязывал, то связывал холодные шнурки на Колькиных бело-голубых кедах, а Самсоныч, в шляпе и перчатках, плача, схватил молоток и, пытаясь, что ли, сделать больно этому куску железа, бил и бил им по бетонной плите, лишь открошивая ее, лишь высекая холодные искры.