Владимир Осинин - Полк прорыва

— Увлекался? Да! Службой! Только службой.

— Так стоит ли об этом жалеть?

— Об этом вы спросите себя, когда вам будет пятьдесят. — И он шлепнул Сорокина ручищей по спине. — Но ничего. Неплохо мы сегодня посидели, правда? Жаль только, что генерал не приехал! И жена. Но она и не обещала. А так — все было мило, благородно. Мои пятьдесят лет — никуда не денешься! Теперь осталось только одно — ожидать, когда скажут: «До свиданья, товарищ Прахов!»

Прахов не мог себе представить, что в один прекрасный день кто-то войдет в его кабинет и на законных основаниях сядет за стол, за которым он протер десяток брюк. Ему представлялось, что стоит только уйти, и все пойдет кувырком: и здороваться с ним будут по-иному, а случись, умрет — похоронят не так, как хоронят тех, кто умирает на посту.

Осень, а дни выдались жаркие. Дождя давно не было, воздух мутный, гудрон на тротуарах прогибается под ногами. Жарко даже в метро.

Шорников остановился у Исторического музея, чтобы побыть немного в тени. По улице, в сторону Красной площади, беспрерывно сигналя, пронеслись красные пожарные машины. Машин было много. Люди невольно стали осматриваться. Некоторые задирали головы, глядя в небо.

— Товарищ военный, как вы думаете, что это? — спросила пожилая женщина. — Пожар или… У меня остались дома дети.

— Не беспокойтесь. Наверное, ничего страшного нет.

— Вы меня извините, но я… Я в сорок первом находилась в Смоленске, когда он горел. Мне до сих пор чудится… Я боюсь пожара… Мы убежали тогда в лес, а по ночам над городом полыхало красное зарево. Сплошное! Языки пламени поднимались выше туч. И из этого пламени не вышли моя мать и сестры. Вы меня извините. Я всегда начинаю дрожать, когда…

Женщина заплакала.

Но если бы она знала, какие пожары он видел сегодня на экране, — показывали испытание атомной бомбы на одном из иностранных полигонов.

Двадцатый век подготовил человечеству катастрофу. Мы можем закрывать глаза на все, но от этого ничего не изменится. Бикфордов шнур уже подожжен, и пламя все ближе подбирается к динамиту. И все-таки наше спасение в том, что уже двадцатый век! Если ему не верить, то и жить дальше нет смысла.

Конечно, верить приходится. Но уже сейчас земной шар напоминает склад с горючим, у которого «курить не разрешается». А вдруг кто-то чиркнет спичкой…

В чьих руках сегодня судьбы мира?

Как ловко действовали иностранные солдаты и какие довольные у них были лица, когда они подвозили «куколку» под крылья самолета и особенно тогда, когда бомба сработала удачно и огненная волна начала раскатываться по окрестности, сметая постройки, сжигая технику, плавя песок. Военные и штатские обнимали друг друга, похлопывали по плечу. Наверное, они много заработали.

Проклятие!

Шорников пришел на Пушкинскую площадь, там на скамейке его должна ждать Елена. Но она, видимо, задержалась, а у фонтана стоял Сергей Афанасьевич Мамонтов.

— Как давно я вас не видел! — сказал он. — Забыли вы нас совсем, Николай Иванович.

— Да нет, не забыл.

— Я ведь опять один…

Подошла Елена. Шорников познакомил ее с Мамонтовым.

— Если не возражаете, я покажу вам свое зверье, — сказал ей Сергей Афанасьевич. — Обезьянку и собачек.

Елена приняла его предложение с восторгом, они сели на двадцатый троллейбус, которым нужно было ехать к Мамонтову.

Собачки сначала залаяли, потом стали ластиться, проситься на руки, но обезьянка урчала, уселась на шкафу и не сводила глаз с Елены.

— Она у меня умница, — говорил Сергей Афанасьевич. — Когда я собираюсь в командировку, беру в руки чемодан, начинает скулить и целует в щеку.

— Скажите ей, чтобы она была более гостеприимной.

— Чи-Ки, перестань урчать.

Но Чи-Ки заурчала еще громче.

— Ничего, она привыкнет, — сказал Мамонтов. — Вы уж извините, что у меня такой порядочек в доме.

— Я вам сейчас уберу все, — сказала Елена.

— Что вы! Что вы! Я сам. Все это мне привычно. Даже доставляет некоторое удовольствие.

Но он только так говорил, храбрился. На самом же деле он был мало приспособлен к этому. Все писал и писал. И жил нескладно, радости приносила только работа.

Сергей Афанасьевич приготовил кофе, они сели в кресла, подставленные к самодельному столику. Ножки у столика были необычные — березовые чурбачки. В комнате пахло берестой.

Только Елена взяла в руки кусочки сахара, как обезьянка тут же спикировала к пей на плечо. Елена погладила ее по мордочке, дружба была налажена. И теперь обезьянка так резвилась, что Мамонтов опасался — разобьет люстру или оконное стекло. Посыпались какие-то вазочки и статуэтки со шкафа.