Владимир Осинин - Полк прорыва

Низенький молодой майор — начальник штаба полка, тоже прибывший сюда недавно после академии, привстал на носках и артистически произнес:

— Полк, рр-рав-няйсь! Сми-ир-р-р-на!

«Где же он отработал так свой голос?»

Полковник выслушал рапорт, подал команду «Вольно» и подошел к микрофону.

— Докажем, братцы, что мы умеем держать ножку! И грудь — колесом! Правильно я говорю?

— Правильно!

— Тогда начнем.

Оркестр рванул марш. Медные трубы звенели живыми голосами. Не может же металл так одухотворенно надрываться и торжествовать.

— Первая рота — прямо, остальные — на-ле-во!

Знаменосцы тронулись, колонны зашевелились. Черная пыль поползла к трибуне, расплываясь, как чернильная клякса на бумаге. Шорникову стало жаль новой парадной шинели полковника. Кто-то запел:

Гудит земля, облако пыли поднимается все выше и уже закрыло совсем трибуну. Пели все роты, каждая — свое: «Вставай, страна огромная», «Шел отряд по бережку», «Солдаты — в путь!».

Шорников шел за знаменем. Он чувствовал, что каждый мускул, каждый нерв у него натянут до предела. И ноги уже механически отбивают: «гах! гах! гах!»

После первого круга колонны остановились, начали выравниваться.

— Это была только тренировочка! — смеется полковник. — Разминка, можно сказать. Теперь пойдет легче. Поправить ремни и головные уборы.

Шорников окидывал взглядом шеренги. В строю не было ни одного знакомого, кроме замполита Матросова. С его лица градом катился пот. Затянул ремень еще на одну дырку:

— Не посрамим, братцы, второго батальона!

Полковник Огульчанский подул в микрофон:

— Прошу моего нового заместителя по строевой части подняться на трибуну.

Шорников побежал к трибуне, остановился в нескольких шагах, стал докладывать.

— Поднимайтесь сюда, — сказал Огульчанский. — Становитесь рядом. Должен вам сказать, что ножку ставить вы еще не совсем разучились. А я думал, что вам придется просить ефрейтора, чтобы он позанимался с вами. Это так, между прочим. А теперь — командуйте, товарищ подполковник!

Он вовсе не шутит. Да и почему он должен шутить? Заместителю по строевой положено командовать.

Шорников перевел дыхание, осмотрелся, подошел к микрофону и каким-то надрывным, неокрепшим голосом произнес первую команду. Загремела и, казалось, весь свет оглушила музыка. Дрожит земля, пыль клубами перекатывается по вытоптанному песку — не песку, а пеплу, потому что пыль бывает тяжелее, а эта поднималась в воздух невесомой, как дым, окутала трибуну, ничего не видно.

— Хорошо! — закричал полковник. — Выше ногу! Раз-два! Выше! Раз-два!

Казалось, он не выдержит и сейчас перемахнет через барьер трибуны и затопает в голове строя — поступь полка сразу станет тверже и там, где он пройдет, земля прогнется, потечет река.

— Ну, как парад? — спросил Огульчанский.

— Пыли многовато.

Огульчанский долго хохотал.

— От пыли никуда не деться. Это вам не штаб, где с бумажками возятся. Но ничего — принюхаетесь! И командовать привыкнете. А меня, брат, хлебом не корми, но чтобы мог перед строем постоять. Я с детства почему-то все время хотел представить себе Наполеона — как он чувствовал себя перед своей победоносной армией? Наверное, мороз пробегал по коже!

Уже после отбоя Огульчанский пришел к Шорникову в казарму и, как самую радостную весть, сообщил, что предстоит выезд в пустыню — на много дней.

Шорников уже был в постели, полковник присел на койку, закурил, втянул весь дым и не выдохнул, впитал в себя. От него разило никотином.

Опять они вспоминали свой прославленный гвардейский Сталинградский корпус, однополчан, многие из которых стали высокими начальниками.

— А я вот угодил в эту дыру! — сказал Огульчанский. — И все друзья позабыли. Недаром в песне поется: «Все други, все приятели до черного лишь дня».

— Но какие у вас черные дни? Не многие ведь из наших сталинградцев, заслуженных фронтовиков, достигли вашего положения.

— Вы просто не понимаете меня! Надо же иметь хоть элементарную чуткость. Я ведь потерял дивизию! Служил верой и правдой. И никому об этом не говорю — только вам!

— Благодарю за доверие. Но вы уж меня не подминайте своим авторитетом. Если хотите, чтобы я всегда был с вами откровенен.

— А как же иначе? И мы с вами еще постараемся доказать, что не лыком шиты!

— На меня вы можете положиться.

Огульчанский пожал ему руку и вышел за дверь.