Илья Лавров - Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

Сравнительно мало занятый в театре, Залесов бродил целые дни по Фергане, веселился с холостыми приятелями или, валяясь в кровати, с упоением читал Блока и Лермонтова. Прозу он не любил.

Бывало, утром весь дом еще спит и Залесов спит, а Стася уже хлопочет — жарит и варит на завтрак и обед и тут же занимается, готовясь в медицинский техникум. В девять убегает на работу в поликлинику. С работы Стася приходила в пять. И снова мыла полы, готовила ужин, стирала, гладила, штопала, шила. Она ухаживала за мужем, угадывая малейшее его желание. А он лежал на кровати с книгой стихов, изредка поглядывая на Стасю. Иногда окликнет, ласково потреплет волосы:

— Ах ты, труженица моя!

Стася вспыхивала, силы ее удваивались.

Бывало, часов до трех ночи, когда Залесов уже спал, Стася все занималась или ходила на цыпочках, гладила, крахмалила его рубашки.

У них родилась дочка, и тут Залесов понял, что не любит Стасю. Кухня, пеленки, плач девочки, нехватка денег — все это коробило. Залесов не выносил сложного, запутанного, не любил встречаться с неприкрашенной жизнью. Он испугался трудностей и попросту сбежал от них. Он скрылся, оставив письмо. Оно заканчивалось словами: «Прости, прости!»

Залесов сначала устроился в самаркандский театр, но, выяснив, что у него нет способностей, ушел. Двадцать лет он работает в клубах, ведет драматический и танцевальный кружки.

А Стася за это время стала зубным техником, вышла замуж, вырастила дочь. И вот неожиданно пришло письмо: дочь приглашала Залесова на свою свадьбу. Он изумился: Лиду он видел только в колыбели…

— Я у телефона! — звучно ударяет в ухо.

Задумавшийся Залесов невольно вскакивает. Вздрагивающей женственной рукой трет лоб, нервно перебирает пальцами тонкую кожу на щеке, гладит горло, в котором словно застрял комочек.

— Стася, это я, — тихо, испуганно произносит Залесов.

В трубке только взволнованное прерывистое дыхание. Наконец слегка охрипший голос тихо спрашивает:

— Ты?

— Я.

— Ну… здравствуй.

— Здравствуй, здравствуй, — торопливо кивает Залесов.

— Когда приехал?

— Ночью. Я у тети Лизы.

— Мы ждем тебя. Свадьба сегодня… — Голос успокоился и опять стал уверенным, звучным.

— Да, да, а как же! Для этого и приехал! — машет рукой Залесов, не замечая, что все время жестикулирует. — Стасенька, милая, ну как ты живешь?

— Хорошо.

— Здорова?

— Вполне.

— Я рад, — прикладывает он руку к груди и улыбается. Потом молчит, не зная, что сказать.

И там тоже молчат. Наконец раздается:

— Так ждем.

— Да, да… Не прощаюсь… — Залесов садится на диван, забыв положить трубку.

Тетя Лиза вплывает, как темная туча.

— Оглоблей бы тебя… Оглоблей дурь-то вышибать надо, — басит она и мрачно присаживается к столу. — Положи трубку-то! Такая жена… Такая дочь… Эх, проворонил… А что нашел?.. — Тетя Лиза вздыхает: — Душно… Открой, беспонятный!

— Что открыть, тетя Лиза? — торопливо спрашивает Залесов, стараясь не смотреть старухе в лицо.

— Окно, окно!

Залесов открывает и снова смущенно садится. Пестрые дятлы обстукивают деревья, пуская в садах гулкие пулеметные очереди.

— Закрой.

— Что закрыть?

— Окно. Бестолковый. Дует. Еще март, а не июнь.

Залесов закрывает.

— Что же сделаешь, видно, судьба, — бормочет он.

— Помолчи. Подай сумку. Да не эту. Бестолковый. Вон на окне. Да побыстрей. Руки отсохли?

Тетя Лиза вытаскивает из сумки трубку, которой прослушивает больных.

— Держи. Ну, чего ты рот разинул? Положи сумку на место.

Залесов кладет.

— Помелом бы тебя отсюда, помелом, краснобая, вертуна, — отрывисто бросает старуха.

— Теперь уже поздно говорить об этом, тетя Лиза.

— Вот именно, поздно, батенька мой. Старость подходит. Бобыль. Ни богу свечка, ни черту кочерга. В сорок лет польками да краковяками заниматься куда как хорошо. Всю жизнь на полатях с боку на бок переваливаешься.

— Ничего, подожди, тетя Лиза, — бодро встряхивается Залесов, — еще все впереди! Я вот хочу заочно кончить институт иностранных языков…

— Расписывай, расписывай… Разденься! Послушаю. А то всю ночь кашлял, как чахоточный.

Залесов снимает пиджак и сорочку. Тетя Лиза прослушивает сидя. Тридцать лет она имеет дело с человеческими сердцами. Для нее все шумы, хрипы, стуки в груди человека ясны и красноречивы.

Вот она, что-то услышав, хмурится, пожимает плечами. Передвигает трубку. Хитро посмеивается, точно захватывает организм на каком-то плутовстве; развеселившись, качает головой: «Ишь ты!» И вдруг ее густейшие брови ползут на лоб. Она даже произносит вслух: «Ого!» Опять прижимается к трубке. Притаилась, подслушивает. Волосы ее щекочут грудь, холодная трубка вдавливается. Старуха безнадежно машет толстой рукой. Неожиданно, что-то выследив, припадает к груди, ведет трубку из стороны в сторону, бормочет: «Скажи на милость!» И опять усмехается. «Вон что! Еще новости!» Словно с ней кто-то играет в грудной клетке, хочет провести ее, но это не удается.