Иван Акулов - В вечном долгу

Задним числом Лузанов понимал, что был Мостовой горяч, неопытен, но весь без остатка отдан делам артели. Трудолюбие и бескорыстие агронома, которые удивляли, а порой и настораживали председателя, заражали колхозников верой в общий успех. Не мог, конечно, молодой парень за время своей работы окончательно растормошить людей, но люди тянулись к нему. И вот нет в «Яровом колосе» Мостового, нет живого начала и вся жизнь как-то сразу умолкла, притихла, словно ее подернуло ряской. Все знали, что виновен в этом председатель Лузанов. Сознавал свою вину и сам он и, не умея поднять людей, злился на них, на себя, много ругался, но в любом деле неизменно оказывался один. Его никто не поддерживал, и никто с ним не спорил. Последнее более всего бесило Лузанова.

Лука Дмитриевич по скрипучим, стертым ступенькам поднялся в контору, вошел в свой кабинет и сел к столу, захватив руками голову.

На коровнике не сегодня-завтра начнется падеж. Что делать? Выход один — продать лес.

Дня через два колхозный объездчик Максим Сергеевич Трошин, черный от негодования, с ощетинившимися усами, ходил по обваловскому лесу и пятнал зарубками сосны, ели и березы, попавшие на грань будущей лесосеки. Днями лесное богатство ляжет под топором. И осиротеют дядловские окрестности. Ветры станут выдувать поля. Влага уйдет в землю. Безымянные лесные ручейки иссякнут. Обмелеет Кулим. Улетят птицы…

«Да что же это такое делается? — едва не стонал Трошин от горя. — Ограбили ведь мы сами себя. Будто после нас здесь никто и жить не будет. И я участвую в этом диком грабеже. Вот так жизнь — хоть в могилу ложись».

Сознание того, что он участник чего-то страшного и непоправимого, не давало ему покоя. Не закончив нарезку делянок, он вдруг сел на лошаденку и уехал из лесу. А вечером пришел к Лузанову домой.

— Это ничего, что я к тебе ровно гость?

— Ничего, ничего. Не ссорились будто. Проходи. Пойдем в горницу.

— Я наскоро, Лука. Домны, кажись, нету? Поговорим и здесь. Уволь ты меня, Лука, от этого лесного дела. Уволь. Не могу я свой родной лес рубить. Вырубим лес, Лука, вконец оголодим дядловцев. Бабы его во время войны уберегли, а мы теперь под корень. Несуразица выходит. Я не могу участвовать в этом деле.

— Что-то ты, Максим Сергеевич, все в сторонку отскакиваешь, — зло прищурился Лузанов на Трошина и нервно повел по своим волосам вдруг вспотевшей ладонью. — Мы на фронте таких молодчиков дизинтерами называли. Лес ему жалко стало, а коров, овец, лошадей не жалко? Или ты думаешь, скот сдохнет, с Лузанова снимут голову, а ты будешь спокойненько собирать в лесочке грибки да ягодки? Так, по-твоему? Хм.

Трошин острым, накаленным взглядом буравил темные, непроницаемые глаза председателя, в кривой улыбке чуть вздрагивал губами. А хозяин вел атаку, наседал, но голос смягчил:

— Ты же, Максим Сергеевич, член правления, возьми и подскажи, что делать. А то разбежались все по углам, и председатель тяни один, как старый мерин. А ведь я тоже человек.

— Вот теперь, кажется, ты немного охолонул. Я с горячими не горазд разговаривать. Ты помни, Лука, рано или поздно нам с тобой придется отвечать людям, как это мы ухитрились богатейшее во всем Зауралье село Дядлово разорить и довести буквально до нитки. Меня вчера почтальон Зейнаб позвала гроб сколотить — мать-старуха у ней умерла, — так ведь мы с Зейнаб все село обошли и не могли найти пару новых досок. Нету — к кому ни зайдем. Вот, брат, до чего мы с тобой дожили и доруководили. Сейчас ты прицелился на лес. Ладно. Выпластаем мы его — это дважды два. Но ведь колхоз наш богаче от этого не будет. Нет. И лесу не станет. Народ наш, Лука, шибко добр и великодушен, но лесу он тебе не простит. Это помни.

— Так что же делать, Максим Сергеевич?

— Откажись от председательства.

— Ай тебе на старое место захотелось?

— Нет, Лука. Не по моим зубам орешек. Не возьмусь. И тебе советую отказаться. Поезжай в райком и прямо заяви там: не могу. Поуговаривают, постращают, выговор дадут и отпустят. А вместо тебя, может, приедет какой боевой, удалый парень, под стать Мостовому, который не побоится сказать начальству слово поперек и сумеет, где надо, защитить интересы общественного хозяйства. Ведь беспорядок чинится — разве ты не понимаешь? Тут, может, до Кремля дойти надо. А у нас с тобой ни ума, ни смелости на это не хватит. На тебя Верхорубов ногой топнет, из тебя и «дизинтер» выходит, как ты выразился. Вот оно что, Лука.

После ухода Трошина остались в сердце Луки Дмитриевича страх и смятение. «Пропал ты, Лука. Ни дна тебе ни покрышки, — цедил кто-то в уши Лузанова жуткие слова. — А верно он рассудил: распотрошили мы колхозишко — дальше некуда. Отказаться. Засудят. Всех собак на тебя повесят… С моста в Кулим тебе, Лука».