Вадим Собко - Избранные произведения в 2-х томах. Том 2

— Зато знаменитой она уже стала, — глядя в телевизор, сказал сын. — После тебя, отец, в нашей семье она на втором месте.

Генералу было неприятно, что его заслуги и славу сын приравнял к спортивным успехам Карманьолы, и он, иронически улыбаясь, промолвил:

— Ты ошибаешься. Карманьолу нужно поставить на первое место. Из сотни тысяч людей, присутствующих на стадионе, может, наберётся десятка два, которые слышали об изобретениях, книжках и теоретических исследованиях генерала Тимченко, а кто такая Карманьола, знают все.

— Мир сошёл с ума, он не имеет представления о подлинных ценностях, — заявила Ганна Мстиславовна.

— Внимание! — воскликнул Феропонт. — Старт!

Они неотрывно смотрели на большой экран, где, завладев пространством, бежала Майола. Она бежала широкими шагами, и тело её словно повисло в воздухе, замерло, даже волосы были неподвижны. Напряжённо работали, покоряя расстояние, длинные сильные ноги да руки, которые помогали широкими резкими взмахами.

— Первая! — в упоении вскрикнул Феропонт, когда Майола грудью разорвала тонкую, невидимую на экране телевизора финишную ленточку.

— Отлично бежала! — согласился генерал.

— Сейчас будут награждать победителей, — объявил диктор.

И они снова увидели Майолу, только теперь уже не строгую и напряжённую, а улыбчивую, весёлую, счастливую. Гордо неся свою маленькую головку с пышной причёской, поднялась она на пьедестал почёта, на его высшую ступень, и замерла. Рядом, но чуть ниже, стали румынка и шведка. Гимн Советского Союза прозвучал над стадионом.

— Это, пожалуй, великое счастье, когда в твою честь в присутствии сотни тысяч людей играют гимн, — задумчиво сказал генерал.

— Примитивно и скоротечно, — заметила Ганна Мстиславовна.

— Счастье бывает, скоротечным, это правда, — сказал генерал, — а примитивным никогда.

— Вы не о том говорите, люди! — выкрикнул Феропонт. — Отец, ты посмотри, какие у нашей Карманьолы немыслимо красивые ноги!

— Они действительно очень красивы, но говорили мы о самом главном, — ответил генерал.

— И всё-таки ты палач собственного сына, — сказала Ганна Мстиславовна: ей было не до красивых ног Карманьолы…

И нужно же так случиться, чтобы слова её оказались чуть ли не пророческими…

В кабинет директора авиазавода, своего старого знакомого, генерал вошёл, как громовержец, с твёрдым намерением не только покарать виновных, но и защитить всю молодёжь Советского Союза от возможности повторения подобных случаев.

Директор, лет пятидесяти с небольшим седой человек в очках, со звездой Героя, встретил Тимченко приветливо, однако без улыбки и предложил присесть в кресло.

— Я уже звонил прокурору республики, — начал генерал, — и он даст следственным органам соответствующее указание… Но прежде всего я сам хочу разобраться в этом деле. Нужно защитить нашу молодёжь от злостной халатности некоторых ротозеев.

— Простите, я не понимаю, о ком вы говорите. — Толстые стёкла директорских очков холодно сверкнули. — Я никого не собираюсь защищать. Виновные, в том числе, возможно, и я, будут наказаны. Ваши чувства я хорошо понимаю и глубоко сожалею о случившемся. Что там в больнице?

— Пока всё ещё не пришёл в себя. И неизвестно, будет ли жив. — Генерал горестно помолчал, сдерживая своё волнение. — Вероятно, сильное кровоизлияние в мозг, хотя череп не повреждён. Медицина, собственно говоря, бессильна, спасти его может только молодость… — И вдруг умолк, испугавшись взрыва собственных чувств, утраты контроля над собой.

Директор это понял, терпеливо подождал, давая генералу время успокоиться, потом сказал:

— Будем надеяться на лучшее.

— Как это случилось? — спросил Тимченко.

Директор протянул генералу несколько соединённых скрепкой листков бумаги.

— Вот объяснения инструктора, мастера и рабочих, которые работают на соседних станках.

Генерал, несмотря на солидный возраст, читал без очков и гордился своим орлиным зрением, но на этот раз буквы плясали перед его глазами, и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы понять значение прочитанных строчек.

Хозяин терпеливо ждал, пока гость справится со своей тяжкой работой. Он наблюдал, как в глазах Тимченко появлялись оттенки различных чувств: обиды и гнева, горя и возмущения, недоверия и насмешки.

Генерал дочитал объяснения, даже перевернул последний лист, чтобы убедиться, не написано ли там ещё что-нибудь, положил листки перед собой на стол, прижал их большой, с набухшими венами рукой.