Курбандурды Курбансахатов - Сияние Каракума (сборник)

И он прочитал задушевно и просто одно стихотворение Махтумкули, другое — Ата Салиха. И в самом деле как будто мир осветил. Хмурость слетела с лиц колхозников. Молодёжь захлопала в ладоши, и опять кто-то крикнул:

— Ай, молодец, Мурад! Давай дальше!

Гозель вдруг набралась мужества, вышла и встала перед оркестром, нервно перебирая дрожащими пальцами концы кос. Байрам кивнул головой, и стройные звуки гиджаков и дутаров лёгким ветром пронеслись по колхозному стану. Гозель вскинула голову и запела слабым, но приятным голосом.

И только теперь Сурай вдруг заволновалась, как перед экзаменом. Сейчас, сейчас её очередь. Она стояла возле дерева и смотрела на застывшие лица колхозников. Все внимательно слушали. Это ободрило Сурай. Её смущала только старая Мамур-эдже с морщинистым тёмно-бронзовым лицом, которая недвижно сидела на топчане и, полузакрыв в дремоте глаза, устало жевала лепёшку. Казалось, ничто её не трогало, как будто никакие звуки не долетели до её ушей и никакая песня не могла взволновать и зажечь её уже остывшее сердце.

Гозель кончила петь и с пылающими щеками под дружные аплодисменты парней и девушек убежала за дерево. На её место перед оркестром стала Сурай. Всё плыло у неё перед глазами. Но вот заиграла музыка, она вдруг успокоилась и запела «Жалобу Шасенем» из оперы «Шасенем и Гариб». Простую, трогательную мелодию этой арии, заимствованную композитором из туркменских народных песен, Сурай любила больше всего.

Когда она запела нежным и вместе с тем звучным, хватающим за душу голосом, старая Мамур-эдже вдруг встрепенулась, раскрыла глаза, уставилась на девушку и перестала жевать. Сурай это заметила, сердце её затрепетало, и она запела с такой задушевностью, с такой чарующей лёгкостью, как будто песня сама рвалась из груди.

Когда она кончила петь, все с минуту молчали как заворожённые. И только Мамур-эдже покачала голевой и по-старушечьи просто сказала:

— Ай, боже мой! Как она поёт, мой ягнёночек!..

И тут поднялся такой шум, как будто на стан вихрь налетел из пустыни. Все сразу задвигались, захлопали в ладоши. Парни и девушки завопили:

— Сурай!.. Сурай-джан! Ещё, ещё что-нибудь!..

Сурай спела ещё несколько песен и, когда кончила, вдруг увидела Анкара. Он стоял под деревом в толпе рукоплескавших и восторженно вопивших что-то парней, светло, радостно смотрел на неё и тоже бил в ладоши. Сурай смутилась и отвернулась.

— Концерт окончен! — крикнул Мурад. — Надеюсь, не будете нас ругать за то, что не дали вам отдохнуть?

— Э, нашёл о чём говорить! — сказал седобородый старик, вставая с кошмы. — А разве это не отдых? Я как в раю побывал и не то что отдохнул, а помолодел лет на сорок.

Он подошёл к Сурай и ласково положил ей руки на плечи:

— Спасибо, дочка! Хорошо ты поёшь! Честное слово, вот так бы сидел и слушал весь век. Дай бог тебе счастья!

Эта искренняя, простодушная похвала от чистого сердца, прозвучавшая как благословение, так тронула Сурай, что она чуть не заплакала.

— Спасибо вам за доброе слово! — сказал она дрогнувшим голосом и пошла домой.

Её скоро догнала Гозель и торопливо сообщила ей как чрезвычайную новость:

— Ты знаешь, Анкар прямо потрясён твоим пением! Он говорит — тебе непременно, непременно надо учиться петь, и не в Ашхабаде, а прямо надо ехать в Москву в консерваторию.

— Анкар говорит? — удивилась и даже остановилась на мгновение Сурай.

— А чего ты удивляешься? Говорю же тебе — он просто без ума от твоего пения. Особенно ему понравилась «Жалоба Шасенем». И правда, ты спела с таким чувством, как будто не Шасенем, а тебя отдают за немилого.

Сурай вдруг жарко стало. Щёки залил яркий румянец, и она подумала: «Какой же нынче счастливый день!..»

Она оглянулась. Колхозники с кетменями на плечах уже расходились от стана в поля на работу. Анкар стоял под деревом с полеводом и с тем седобородым стариком, который так растрогал Сурай сердечной похвалой. Все трое смотрели ей вслед, курили и разговаривали о чём-то, по-видимому, о ней.

Анкар и в самом деле был очарован пением Сурай. Девушка ушла, а «Жалоба Шасенем» всё ещё звучала в его ушах.

Он рассеянно слушал полевода о прополке, чеканке хлопчатника, а сам думал о Сурай.

Он наспех отдал кое-какие распоряжения и пошёл домой. Ему хотелось побыть одному, чтоб успокоиться, разобраться наконец в том, что произошло в последние дни.

Он шёл по полю, посматривая в сторону, вдаль, где чуть виднелись над хлопчатником, как две движущиеся точки, Сурай и Гозель и подумал: «Но почему же она вчера не пришла на Мургаб? И сейчас почему-то отвернулась от меня и торопливо ушла, как будто боялась, что подойду и заговорю с ней? На что она сердится? Ах, Сурай, Сурай!.. Может быть, ей наговорили на меня что-нибудь? Или ей обидным показалось, что я за три дня не удосужился поговорить с ней по душам и позавчера написал в письме, как рассудочный чиновник: «Уезжаю сейчас в МТС и вернусь только ночью. Хорошо бы нам встретиться завтра…» Она могла подумать: «Ах, вот как! Тебе некогда сегодня, тебе МТС важнее всего!..» Но эта пошлая обидчивость капризной красавицы не вязалась в сознании Анкара с образом той Сурай, которая только что пела «Жалобу Шасенем», и он сдвинул брови. «Да пет, всё это вздор! Не могла она гак подумать. Тут что-то другое… Впрочем, чего зря путаться в пустых догадках? Надо сегодня же пойти к ней и откровенно поговорить…»