Курбандурды Курбансахатов - Сияние Каракума (сборник)

Много я слышал на своём веку знаменитых бахши, но так, как пел тогда Ораз, никогда никому не снилось. Только он кончил петь, встаёт усатый бай Анна-дурды.

«Э, — думает, — какой-то нищий старик даёт пять баранов!» И кричит: «Даю пятнадцать баранов, только спой мою песню!»

Ну и пошло! Баи рвут на себе шапки, кричат, набавляют кто двадцать, кто двадцать пять баранов даёт, кто пять мешков хлеба, кто десять. Понимаешь, за деньги не хотели продать, а тут за песню все готовы были отдать.

Ораз-бахши всю ночь до рассвета пел. А как кончил, оказалось, что ему надарили за песни целое стадо баранов, трёх верблюдов да несколько возов хлеба. Он себе ничего не взял, всё отдал Красной Армии, больным и раненым. Командиры окружили его, благодарят, жмут ему руку. Один спрашивает: «Не жалко, Ораз, отдавать-то?» А он: «Берите, всё берите! Чего мне жалеть?.. Раз пришла советская власть, мы не пропадём».

Теперь видишь, Дурсун, что такое песня? Она дороже всего. Вот какая в ней сила-то! А ты не хочешь, чтобы Сурай пела.

— Ай, Вели-ага! Да как это можно равнять Ораза-бахши с какой-то девчонкой? И ты ведь ничего ещё не знаешь.

— Чего я не знаю?

Дурсун бросила быстрый взгляд на Сурай, сидевшую во дворе на камне, возле котла над затухавшим костром, и внимательно слушавшую Вели-агу, и тихо сказала:

— Это я потом тебе скажу… И ты скажешь, что Дурсун не такая уж дура. Разве я не думала? Я всё передумала. Ведь сердце-то болит за неё.

И Дурсун сморщилась, жалко заморгала глазами, собираясь заплакать.

— А-а! Ну хорошо! Потом поговорим… — согласился Вели-ага, на которого, как на всех великодушных людей, сильно действовали женские слёзы. — А я, Аман, знаешь, о чём думаю? Сейчас человек как-то заметнее стал. Честное слово! Сейчас какая-нибудь девушка из самого глухого колхоза соберёт хлопка больше других, про неё и в наших, и в московских газетах пишут, портреты печатают. Про меня и то не раз писали. А вот в старину-то кто писал про Ораз-бахши или про Кер-Молла? А какие это были люди? Какую память о себе оставили в народе? И никто-то про них не написал, как будто их и не было.

— Сейчас и про них пишут, Вели-ага, — сказал Аман. — Историки собирают материалы. Тех, кто оставил о себе добрую память, народ никогда не забудет.

— Верно, Аман! Только скорее бы надо собирать и писать. А то вот помру я, помрут мои сверстники — и кто расскажет про Ораза-бахши? Ведь ты-то его не видал и не слышал… Э, да если б и слышал, разве можно описать, как пел Ораз-бахши. Сейчас вон на ту плёнку записывают. А всё-таки живого человека никакая плёнка не заменит.

Вели-ага махнул рукой и задумался. Потом посмотрел на сад, пронизанный багровым золотом заходившего солнца, и взял свою палку.

— Ну что ж, Дурсун, я убедился теперь, что чай из рук красавицы вдвое слаще. Это истинная правда! Плов твой попробовал, пора и на покой. Проводи-ка меня! По дороге и потолкуем.

— А ты не горюй, доченька! Всё хорошо будет!

И пошёл домой через сад, опираясь на палку, широкой, величавой походкой. За ним по-старушечьи засеменила Дурсун. Рядом с Вели-агой она казалась совсем какой-то маленькой, сухонькой.

Сурай догадывалась, о чём они будут сейчас говорить, и мрачно посмотрела им вслед.

— Ну, Дурсун, так почему же ты не пускаешь Сурай? — спросил Вели-ага, когда они вошли в сад.

— Ай, боже мой! Да разве это я? — суетливо заговорила Дурсун. — Она сама теперь не поедет. Она же замуж выходит.

— Как замуж? — удивился Вели-ага и даже остановился на минуту и посмотрел на Дурсун. — Что ж она мне вчера-то ничего не сказала? И за кого же?

— За сына Умсагюль, за Анкара. Он хороший парень, и они давно любят друг друга. А поженятся, там уж пусть что хотят, то и делают. Пусть едет в Ашхабад, если хочет. Это не моё уж будет дело. А Анкар-то теперь старший агроном МТС. Только вчера приехал…

— Вот как! Ну что ж, в добрый час! Они стоят друг друга. Значит, к свадьбе надо готовиться?.. Только что же это она мне вчера ничего не сказала?

— Э, да у молодых знаешь как — вчера одно, а нынче другое. Я уж при ней-то не хотела тебе говорить. Не любит она, стыдится этих разговоров. И ты уж молчи, не говори ей пока. Она сама тебе скажет.

— Ну и хорошо! — сказал Вели-ага и зашагал дальше, раздумывая, что бы это лучше купить Сурай на свадьбу.

А Дурсун повернула назад домой, сокрушаясь о том, что только что согрешила, слукавила, не всю правду открыла хорошему человеку. А что поделаешь? Пусть уж одним грехом больше будет на душе матери, чем допустить, чтоб дочка сгубила себя, уехав в Ашхабад и став там какой-то артисткой.