Олесь Гончар - Повести и рассказы

Что за чудо? Наверное, не дикие, а домашние! И поднимаюсь на ноги. В самом деле, домашние: не боятся меня, сидят себе на воде. Такая досада. Напрасно столько по колючкам полз, руки исколол. Стою глазею на тех уток, они на меня, а я тогда, сам не знаю зачем, рукою мах да «киш» на них, а они крыльями ляп-ляп-ляп — и… вверх. Снялись — и будь здоров. А я стою и чувствую, как картуз вот этот на мне подымается, подымается, нервный стресс, ей-ей…

За смехом мы не замечаем, как подходит к нам высокий мужчина в грубом дождевике, хотя дождем и не пахнет; на руке у него что-то поблескивает обрывок какой-то цепи.

Оказывается, это металлические путы для лошадей, и сам он колхозный конюх, пасет невдалеке табун.

Пока он, присев на корточки, прикуривает от уголька, мы начинаем расспрашивать его о здешних местах, об этом озере, водится ли здесь лыска, хитрющая болотная плавуха, предпочитающая именно такие вот камыши.

— Водилась и лыска, — глухим, почему-то недовольным голосом отвечает нам конюх. — Еще я помню, озеро это было вдвое больше, тянулось аж вон туда, — угрюмо кивает он вдаль.

Курит наш собеседник как-то сердито, сплевывает, хмурится. Нам неловко, что он хмурится, к тому же не знаем, чем он недоволен: то ли том, что мы забрались сюда, то ли свои у него какие-то неприятности. Поднесли чарку, не отказался, но и это не развеселило его. Все тем же глуховатым голосом рассказывает, что недавно здесь олени объявились было, где-то их, видимо, распугали, так они перекочевали сюда, в Чары-Камышах последнее убежище себе нашли. Колхозные косари сено косили и выкосили в траве двух оленят. Совсем маленькие были, еле на ногах держались. Забрали их девчата на ферму, выпоили молоком, как телят. Теперь их фотографировать из города приезжают.

— А матери что — не было?

Конюх насупился, помолчал.

— Олениху шульговские затравили. Окружили, хотели поймать, так она куда — к Днепру. Бросилась в воду и давай на ту сторону плыть, прямо на заводы.

— Ты смотри! — восклицает пожарный. — Ни грохота, ни огня домен не испугалась!..

— До середины доплыла, но там охотнички тоже нашлись. Рыбаки-браконьеры ночные с сетью бросились на нее, накинули невод на голову и… — колхозник сердито махнул цепью, — потопили.

Мы молчим, не находим слов, чтобы выразить свой гнев и презрение к бесчестным том браконьерам. Подлые душонки… мы словно видим, как, спасаясь, плывет затравленная олениха через Днепр, плывет, задыхаясь, прямо на черные индустриальные чащи нашего города, не пугаясь, что там до небес дым, и грохот, и зарева над домнами да мартенами… Не боялась этого, будто чувствовала, что нашла бы себе там защиту и спасение.

— А те, негодяи, потом еще и шкуру принесли сдавать… На этом-то, на жадности своей и попались… Сейчас будто бы следствие по ним ведут.

Больно и обидно это нам слушать. Во всем этом чудится вроде и нам адресованный упрек и предостережение. Даже неловко как-то смотреть при этом человеке на свои ружья да туго набитые патронташи, лежащие кучей в сторонке.

Невольно и слух, и мысли обращаются в ту сторону, где в камышах засел возле своей «крякухи» обер-мастер и куда весь вечер падают утки. Что будет, если именно сейчас да грохнет оттуда браконьерский выстрел Сахно? От стыда мы провалились бы сквозь землю здесь, перед конюхом. А уж старику, нет, уж больше ему не охотиться!

Покурив, конюх уходит, позвякивая в сумерках своими путами.

Под впечатлением только что услышанного мы некоторое время молчим, потом тишину неожиданно нарушает Павловский, водитель нашей полуторки. Человек он неразговорчивый, сдержанный, и, если б не этот вечер у костра да еще не этот конюх с железными путами, мы бы, наверно, и не узнали, что в прошлом водитель наш был танкистом, еще в первые дни войны горел в танке, а потом прошел чуть ли не все концлагеря Европы. Лежа на спине, он куда-то ввысь, словно звездам, спокойно и будто даже бесстрастно рассказывает, как их группа во главе с одним поляком бежала из концлагеря, а их преследовали с овчарками, как прятались они по лесам, а потом после тяжких мытарств наконец добрались на севере Италии к итальянским партизанам.

Сколько пережил человек, а мы, ежедневно встречаясь с ним на заводе, скромным, немногословным, так и не знали до сих пор, какой у него путь за плечами.

Рассказ Павловского навевает на нас грустные воспоминания о войне, склоняет каждого на невеселые раздумья, и после этого уже как-то и разговаривать не хочется. Молча сидим вокруг угасающего костра, слушаем стрекотню кузнечика.