Ольга Гуссаковская - Ищу страну Синегорию

Действительно, одному из комаров надоело сидеть на месте. Он рывком высвободил хоботок — снаряд и пополз, покачиваясь, к следующей вехе. Широкие гусеницы пропахали глубокую борозду, пряно запахло ломаным багульником.

— Знает, старый черт, что впереди настоящие глубины пойдут — туда и рвется, — говорила Любка. — Здесь-то все одно — метром больше, меньше — деньгу не ухватишь. Толька, тот не уйдет и будет, как гусь в луже, сидеть, а денежки старичок огребет. Да с Костькой и с Левкой поделится. Одному за то, что не видел, другому за то, что скважины до времени закрывал.

Так и идет. Да мне-то что? Я свое не от них получу. Девчонку вот жалко — не привыкла она в подлости вариться, ну и мучается зря.

— А иначе нельзя?

— Иначе, это надо совсем другую оплату труда ввести, и все нутро человечье в каждом расшевелить, да кто этим заниматься будет? Плохо, коммунистов у нас тут нет, комсомольцев трое, да и у тех организация на базе.

А ты знаешь, я ведь зря тогда тебе сказала, что ты на руку тиха. Ты девка ничего, правильная. Робкая только очень, — неожиданно закончила Люба.

Я совсем перестала чувствовать тяжесть бачка.

— Эй, девки, «повеселимся»? Чифирок есть… Все равно больше своей смены не наработаете.

Костя уже успел ополоснуть руки и хлопочет у костра. Смена кончилась. Сейчас надо только дождаться пересмены и можно идти домой по верткому кочкарнику. До домиков километра три — они никогда не успевают за станками. Хорошо еще, если дорога идет не по болоту.

Дымный костерок разгоняет комаров, над ним коптится кособокая жестянка с дочерна заваренным чифиром. Пойло убийственное, но к нему здесь все привыкли.

Лева потряс гремучим пакетом.

— А вот кому свежее песчано-глинистое печенье «Василек»?

— Этим печеньем твоя Одесса от немцев отстреливалась! — съязвил Костя.

Носатое смуглое лицо Левы мгновенно стало серьезным.

— С твоей башкой и снарядами не отобьешься, а Одессу ты не тронь. Не видал — не гавкай…

— Будя! Чего лаетесь?! — проворчал Кряжев.

Сам он принес откуда-то чистую тряпицу с хлебом и салом. Разостлал на земле, аккуратно разрезал хлеб на три части и каждую покрыл тончайшим сквозным ломтиком сала. Одна такая пластинка упала на землю. Старик подцепил ее корявыми пальцами, подул и снова положил на хлеб. Оставшееся сало завернул и спрятал.

— Дал бы сальца малость, а? — попросила Любка.

— Заработай на свое, — буркнул мастер и словно ненароком подальше отодвинул свой узелок.

— Ох, и жаден же ты, дед, аж почернел от жадности! — без обиды заметила Любка.

Федор Маркович сверкнул на нее желтоватыми ястребиными глазами:

— Не жаден — бережлив! А ты словами не кидайся без понятия. Ишь, чем упрекнула — куска не дал. Свой, чай, у тебя есть. Вот батя мой, царство ему небесное, тот, неча греха таить, жаден был. На том и смерть принял.

Он, слышь, по плотницкому делу у нас ходил на заработки, — повернулся Кряжев ко мне, — Ну и насобирал как-то цельный ящик гвоздей — в хозяйстве-то гвоздь во как нужен. Ладно.

А до деревни нашей от города верст пять, да все лесом, да через буераки. А ящик не в подъем тяжелый.

Встретился бате парень один наш, с подводой порожняком. «Давай, говорит, подброшу». Однако пятак с него на водку запросил. Видит же — человек с заработков идет, знамо, при деньгах. Ладно.

А бате моему пятак-то этот дороже сына родного. «Сам, говорит, дойду». И пошел.

Версты одной не дошел. Напоследок-то полз по дороге… Ну, а ящика своего не бросил, так с им и помер.

Вот это жадность, — снова скосил глаза на Любку, — А ты — мне! Да кабы я еще для себя что берег — сыну ведь все. Один он у меня наследник…

И мне:

— В Москве он у меня учится. Студент. Большим начальником будет.

— Ну, до начальника-то он еще и в рядовых набегается. Институтов для начальства нету, — сейчас же вмешался Лева. Этот вопрос чем-то явно задел его.

— А ты молчи, шило едучее, — обрезал старик, — сам бы, поди, хотел, да кишка тонка.

Яша, как тогда дорогой, осторожно коснулся моего плеча.

— Вы кушайте! Я тут кипяточку согрел. Не могу, знаете, отраву эту пить, да и вам не советую. Вредно. А их ведь не переслушаешь, как начнут спорить, вы себе не представляете, что это такое!

Он покачал головой, чуть приподнял плечи, как, кажется, только евреи умеют. А сам уже разлил по кружкам чай, подвинул ко мне баночку с вареньем…

Костя налил с полкружки черного, как деготь, чифира, прищурился победно:

— За тебя, Любочка!