Ольга Гуссаковская: Вечер первого снега

На, ровном, вылизанном морем пляже играли дети, расчертив песок на кривые квадраты — «классики». Только эта игра была какой-то особенно сложной. Ребята прыгали и через один, и через два «классика», и даже как-то боком.

Выглядели они обычно. Загорелые, шумные. Все — и мальчишки и девочки — в одинаковых сатиновых шароварах. Самая удобная одежда в таких местах.

И только одна девочка сразу выделялась из всех: в ее движениях был скрытый полет. Когда она прыгала по «классам», мне казалось, что это с места на место перелетает птица. Длинные белые волосы трепал ветер…

Не знаю почему, но я сразу подумала, что это Иринка.

Рядом с ней все время вертелись двое мальчишек. Один высоконький — в рост с Иринкой, смуглый, с коричневыми веснушками и вихрами в разные стороны. Другой — забавный толстенький карапуз с помидорными щеками в ямочках.

Эта тройка держалась чуть на особицу от остальных. Но в общем-то все одинаково спорили из-за очереди в игре, ссорились и мирились.

Вдоль подножья обрыва тянулась полоса обломанного ольховника. Я села на камень за кустами — не хотелось мешать детям, но очень хотелось смотреть на Иринку. Мне нравилось в ней все, даже ее крупное некрасивое личико.

Она прыгала так ловко, что совсем не ошибалась. Плоская, обкатанная морем галька падала точно в середину «класса».

В стороне, присев на корточки, ждала своей очереди кудрявая девочка с личиком дорогой куклы. Голубые глаза ее всякий раз хотели остановить точный полет камня. Но Иринка снова и снова попадала в цель. Губы у девочки пухли от обиды. Наконец она не выдержала и тихонько толкнула гальку за черту — в «огонь».

— Теперь я! Теперь я! Моя очередь!

Иринка повернулась к ней.

— И не правда! Ты сама меня сбила!

Но кудрявая девочка будто и не слыхала. Подняла гальку и прицелилась, чтобы кинуть ее в «классик». Но не успела — смуглый мальчишка вырвал у нее камешек: — Играй, Иринка!

Кудрявая девочка громко заплакала. Иринка быстро, обеими руками протянула ей камешек.

— На, играй ты! Я потом…

…В ту же минуту откуда-то сверху, с обрыва, донесся женский голос, оглушительный, как пощечина.

— Галка! Сейчас же иди домой! Жорка! Твоей матери тоже будет сказано — нечего тебе с ней делать!

Кудрявая девочка покорно пошла вверх по тропинку. Смуглый мальчик только дернул плечом:

— А ну ее! Иринка, Тоник, пошли лучше на сопку, ягоды собирать. Я знаю место…

Иринка постояла секунду, опустив голову. Потом по-птичьи встрепенулась всем телом:

— Пошли, ребята!

Над взморьем кружились чайки. Как сквозь метель, чуть виднелись сквозь них сейнеры у причала. А ближе — возле черты прибоя — темнел остов древней шхуны. Никто в поселке не знал, когда она появилась здесь: она была всегда. Вода источила дерево, люди унесли все, что было ценного, и от корабля остался один силуэт — как рисунок карандашом на фоне бесцветного утреннего моря… Но шхуна все-таки жила странной, непонятной людям жизнью. В линиях полуразрушенных шпангоутов еще сохранилась стремительная легкость корабля.

Ветреными непогожими вечерами к шхуне приходило море, и тогда она вновь готовилась к плаванию. Но матросами на ней были только чайки. Мне показалось, что на носу, где еще уцелела часть палубы, мелькает яркое пятно. Точно заблудившийся солнечный луч.

Было еще очень рано. Но летом, в пору белых ночей, время путается. Каждый живет по-своему. Настенька еще спала, а я уже часа два бродила вдоль берега, думая о своем…

Я понимала: то, что произошло вчера у завода, случайность. Нелепая случайность, каких бывает много. Та же женщина в другом настроении не тронула бы Иринку. Не злоба, а чье-то окостенелое равнодушие стало ее оружием. И все равно мне было очень жаль девочку. И тревожно. Наверное, Настенька не зря говорила про ее «фантазии».

Я шла вдоль берега навстречу заре. Поселок скрылся за скалистой грядой. Вокруг меня были только скалы, еще не проснувшиеся кусты, море и утро. Меня всегда привлекало это место. Здесь к самому берегу подступали скалы. Самая высокая из них кончалась похожим на корону зубцом из черного кварца. Ночью возле «короны» спали облака, по утрам она первой видела солнце.

По черным зубцам побежали серебристые тени, облака порозовели и стали тихо таять. Сквозь них — все заметнее проступали острые ребра камней, желтый язык осыпи, кусты стланика.

Здесь редко бывали люди. Памятью о них была лишь мертвая шхуна. Она все еще тонула в предрассветном тумане, и только на носу мелькал живой алый луч… Я не сразу поняла, что это алое платье.