Владимир Тендряков - Среди лесов

Трубецкой расстроился, ему вдруг стал мешать галстук, и он пальцем оттянул узел книзу (галстук этот был из тех, что один раз и навечно, еще в магазине, завязываются, а уж потом каждое утро надеваются через голову).

— Ну что ж, — вздохнул Трубецкой, — значит будем учить, коли есть желание. Но уговорец: чтоб не получилось — вы в выгоде, мы в накладе. Мы вам поможем, а вы нам. Вы лично лекции по животноводству у нас будете читать. По рукам. А?..

— Что смогу, с удовольствием.

— Тогда давайте ближе знакомиться.

Василий улыбнулся.

— Я-то вас чуть ли не с пеленок знаю. Да и кто в округе не знает Алексея Трубецкого? Роднев моя фамилия. Василий Роднев.

— Матвея Роднева сын? Гляди ты!.. Так ведь мы с твоим отцом вместе в гражданскую воевали.

Трубецкой и отец Василия воевали тогда в разных армиях, даже на равных фронтах, но так уж повелось после Отечественной войны: если встречаются двое, которые били белогвардейцев, то считается — воевали вместе.

— Да-а, растут дети-то. У меня дочь студентка. Стареем. — Трубецкой это говорил весело, почти радостно. — Что ж, может, пойдем сначала осмотримся, кой-кого из людей встретим? — предложил он.

Колхоз — имени Чапаева, и сама деревня — Чапаевка, а раньше эта лесная деревушка именовалась Христарадевкой. Земли мало, да и та, что была, — подзол да пески, — выручала не каждый год. Шли из этой деревни по всему уезду нищие, шли целыми семьями, стучали под окнами и пели жалобно: «Подайте, милостивые, Христа ради на пропитание». И вместе с зачерствелыми кусками принесли нищие детям, внукам своим позорное имя деревни — Христарадевка.

Лет восьми ушел по избитой дорожке Лешка Трубецкой, подтягивая плаксиво матери под чужими окнами:

— Христа-а ра-а-ади на пропитание…

Однажды весной мать простудилась, слегла и не встала. После этого Лешка пропал, четырнадцать лет ни слуху ни духу… Вернулся — красивый парень: папаха на льняных волосах набекрень, шинель с убитого офицера на плечах, взглянет синими глазами — любая девчонка зарумянится.

Воевал Лешка у Василия Ивановича Чапаева. Он и предложил переименовать деревню в Чапаевку. Он же первым начал сбивать мужиков в колхоз, в колхоз имени Чапаева.

По узеньким проулочкам повел Трубецкой Василия на окраину деревни. Перелезли через изгородь.

— Вот хотя бы… — Председатель остановился. — Эта научить может, эта кой в чем и агронома научит.

Но кругом не было ни души. Дремало на безветрии небольшое поле начавшей уже желтеть пшеницы, ровное — колос к колосу, словно подстриженное под гребенку.

— Хороша пшеничка-то?

— Хороша!

— Поле Агнии Белозеровой. Опытник наш. Пшеничка-то южная. Сперва куражилась, не росла — холодно, сыро, несолнечно. Теперь, гляди, смирилась… Пока, правда, еще на опытном поле, да опытное поле, сам знаешь, — дверь на раздолье. В следующую весну, глядишь, гектаров десять засеем. Золотая голова — Агния, коль сойдетесь, не раз вы ее добрым словом помянете. Пойдем, что ли? У такого хлеба можно целый день стоять да любоваться — не устанешь.

Они пошли по задворью, вдоль деревни.

— У нас два таких мастера-полевода — Степан Княжин и она, — продолжал Трубецкой. — Степан широту любит, его на узенькое поле не загонишь. Давай ему три сотни гектаров, пять сотен, — вспашет, обработает, засеет так, что на поле ни одной лишней травинки, чистый хлеб. Видел, рожь к вашему полю подходит? Его, княжинская… Агния — другой характер. Гектар, от силы два — вот ее масштабы. Но Степан сеет проверенные культуры, те, которые не подводят. Рожь он любит, так и говорит: «Рожь — хлебный вождь». Для Агнии же, что под наш климат не подходит, то ее и прельщает. Книгами обложится, год, два, три года прокопается на участке, а найдет хитрость — заставит расти. Степан — парень с напором, а у этой подход с осторожностью, с оглядкой…

Завернули на птицеферму. Там горячее время. К гнездам-ловушкам — беспокойные очереди кур. Несушки — кто кого перекричит — квохчут нетерпеливыми, срывающимися голосами, лезут вперед, толкаются, ни дать ни взять — голосистые хозяюшки у базарных ларьков. Девушка в коротеньком халате ходит от ловушки к ловушке, освобождает уже снесшихся кур, просматривает номерки на кольцах, надетых на лапки. Вынутая из ловушки курица спокойно сидит в руках девушки, дремотно заводит глаза, но, спущенная на землю, вдруг встряхивается и сразу же начинает песню, не прежнюю — нетерпеливую и отчаянную, а торжественную. На еще теплом яйце девушка пишет карандашом номер несушки.