Андрей Упит - Земля зеленая

Читателем нельзя родиться, читателем можно стать. Грамотность и даже беглое чтение есть только средства для познания книги, ибо книга, по словам А. И. Герцена, «быть может, наиболее сложное и великое чудо из всех чудес, сотворенных человечеством». И чтобы познать это «чудо», нужно и время и желание проникнуть в ее глубинную суть. «Интеллигентный читатель, — пишет академик Д. С. Лихачев, — интересуется теперь не только тем, что создано, но и как создано. Знание личности автора, его биографии, его творчества, самого процесса создания того или иного произведения освещает это произведение, углубляет его понимание. Современному интеллигентному читателю это знание совершенно необходимо».

Когда на книжной полке появляется «тысячелистый» фолиант, то далеко не всякий даже самый искушенный книголюб может представить себе тот объем работы и силу духовной страсти, которые вложены писателем в каждую строчку и страницу своего детища, так как книга всегда являет собой результат огромного труда художника.

Недаром крылатая фраза, сказанная одним из самых плодовитых прозаиков, Александром Дюма-отцом: руки писателя — это руки рабочего, — как нельзя лучше передает истинный смысл деятельности писателя, включающей в себя не только момент внезапно пришедшего творческого озарения, но и титанический труд одиночки, посягнувшего стать «властителем» человеческих душ, отразившим надежды и чаяния миллионов.

Не отрицая моцартовского начала в сложном, полном глубокой таинственности процессе словотворчества, Андрей Упит всегда полемически страстно отстаивал в нем само понятие труда. «Мы не можем „творить“ и не „творим“ из ничего, — писал он. — Главное назначение художественного воображения и фантазии — группировать, конструировать, а не парить над первозданным хаосом… В литературе… мы знаем только мгновения восторга, сильный наплыв мыслей и чувств и слияние их в увлекающий поток, где все душевные силы достигают своего наивысшего напряжения. Но в большинстве это только мгновения; они побуждают и помогают постичь общее направление. Яркая вспышка, едва осветившая далекие цели. А больший или меньший отрезок пути между этими мгновениями занимает труд — иногда с сомнениями, тяжелыми исканиями и тщетными попытками. Во всяком случае, так это происходит в реалистическом искусстве, которое не знает мистического вдохновения и которое я считаю единственным чистым и подлинным искусством, ибо к нему в конце концов обращаются все разношерстные направления».

Эти строки были написаны весной 1923 года (а через много лет вновь увидели свет без каких бы то ни было исправлений и авторских комментариев!), когда Андрей Упит, «земную жизнь пройдя до половины», был уже признанным лидером реалистического направления латышской прозы и именно в силу этого сконцентрировал свое внимание на «приземленности» таланта (в самом лучшем смысле этого слова!), на «земной», а не на «подсознательно-интуитивной» сущности искусства, которую проповедовала «новоромантическая» школа А. Ниедры в период разгула буржуазной реакции.

И все-таки, несмотря на полемический азарт, сорокашестилетний писатель, поставивший под сомнение само понятие — вдохновение, однако, явил собой яркий пример счастливого сочетания неуемной фантазии, искрометного вдохновения и титанического труда.

Будучи удивительно требовательным к себе, обладая высочайшей нравственностью, присущей истинному художнику, сумевшему одним из первых разглядеть «просвет в тучах», многие века закрывавшие небо над его родной «землей зеленой», Андрей Упит писал: «Мне кажется, что читателям вовсе не так уж приятно было бы услышать о безупречном и бесконфликтном поэте, который уже в колыбели являл само совершенство и, следовательно, все великое и прекрасное, что дал он своему народу, унаследовал еще от матери в готовом виде. Убедительно прошу читателя обратить внимание на то, с каким бедным багажом я пришел в литературу; на протяжении десяти лет своего ученичества я беспрестанно искал верные пути, много заблуждался, подражая чужим образцам или пробуя идти своей дорогой, еще хорошо не зная жизни и не приобретя нужного литературного мастерства. Не хочу утверждать, что и позже среди моих достойных признания и признанных произведений не случалось слабых. Вообще считать человека, и в первую очередь писателя, незаблуждавшимся можно лишь наверняка тогда, когда он лежит в гробу. Такой непогрешимости мне хотелось достигнуть возможно позже».