Андрей Упит - Земля зеленая

Творческий подъем Упита, совпавший с периодом столыпинской реакции, это прежде всего годы титанического труда. Сейчас почти невозможно представить себе, что из-под пера писателя почти одновременно возникали многочисленные произведения самых различных жанров. Это и широкие эпические полотна типа романов о семье Робежниеков, и более локальный по своему замыслу роман о трагической судьбе дочери провинциального торговца Эльзе (роман «Женщина», 1910), и цикл новелл, в которых, по словам самого Андрея Упита, «необходим только социально воспринимаемый подтекст, пластично обрисованные характеры и убедительная психологическая правда» (два тома сборников под общим названием «Маленькие комедии»).

Именно в эти годы Андрей Упит на деле доказал, что истинным писателем, а значит и общественным деятелем, так или иначе влияющим на формирование сознания широких читательских масс, может быть только тот художник, который исповедует и свято придерживается принципа: «Ни дня без строчки».

В эти годы Андрей Упит становится признанным лидером передовой латышской литературы, развивающейся под знаком открыто тенденциозного утверждения идеалов революционно-освободительной борьбы. И «скриверский затворник» в «лиловых сумерках» ночи выходит на поле брани, чтобы обличить позорную вакханалию мародеров, глумящихся над телами павших. Это была подлинная борьба, формой которой была прежде всего публицистика.

Консолидация прогрессивных сил в легальной форме была возможна лишь путем создания широкого читательского актива вокруг журналов. Таковым является журнал «Изглитиба» («Просвещение»), в котором сотрудничал Ян Райнис, а после его закрытия общественно-литературный ежемесячник «Домас» («Мысль») и литературно-критический альманах «Варде» («Слово»).

Это была литературная повседневность, борьба с открытым забралом, требующая моментального оперативного решения. Но, кроме работы на переднем крае литературной борьбы, Андрей Упит со свойственной ему обстоятельностью и скрупулезностью пишет «Историю новейшей латышской литературы», в которой он, по его же словам, «творил суд над своим прошлым и, выступая против декадентского направления, старался яснее определить и свои общественные и эстетические идеалы».

«Суд над своим прошлым» писатель творил всю жизнь, именно в «самоанализе» собственного творчества, в преодолении самого себя перед ним открывался путь «в гору», то есть путь к самому себе.

Первая мировая война прервала труды и направила дни Андрея Упита по неожиданному и непредвиденному им самим руслу. Летом 1915 года он эвакуируется из Скривери. Путь его лежит почти через всю Россию в нефтяной город Баку к писателю Эрнсту Бирзниеку-Упиту.

Это была его первая дальняя дорога, непривычная и по-своему тревожная. Печальная красота и величие российских просторов, Валдайские горы, овеянная легендарным духом Москва, мать земли русской, виноградники под Новочеркасском, меловые берега Дона, зубчатые отроги Кавказских гор, белая шапка Казбека, уже знакомая по стихам Пушкина и Лермонтова, Каспийское море, по берегу которого гуляет песчаный вихрь. Все это промелькнуло, проползло перед глазами человека, никогда ранее не покидавшего пределы «своего клочка» своей «земли зеленой».

Что напишет об этом Андрей Упит? Не написать он не может — таков уж его характер и склад ума, привыкший все увиденное записывать на любой, попавшийся под руки, клочок бумаги. «Вообще во время этого путешествия мне, — отметит он с присущей для него суровой откровенностью, — к сожалению, пришлось убедиться, что незнакомая природа в действительности не так ярка и роскошна, как нам это кажется издали… И то, что нас издали поражает своим величием, вблизи оказывается куда проще и обыденней. Это, между прочим, замечание тем путешественникам, которые в чужих странах считают своим долгом захлебываться от восторга и восхищения».

Это не квасной патриотизм, а открытая полемика с обывательским легкомыслием. И в то же время это откровенное провозглашение своей связи с родными краями, с родной, до боли в сердце, природой.

Андрей Упит возвращается в Латвию.

И все-таки путевые впечатления не пройдут даром, как не проходил даром ни один факт человеческого бытия, подмеченный зорким писательским глазом. Нет, в его произведения почти не войдут чуждые сердцу и уму пейзажные зарисовки, но то умение изобразить «пространственное перемещение» героев, о котором говорил в своем письме к Андрею Упиту Александр Фадеев, возможно, пришло именно в те «дни», когда упитовская «земля зеленая» проплывала мимо окна вагона.