Петр Куракин: Далекая юность

С лодочной станцией дело обстояло сложнее, и сложность была в одном — в деньгах. Платные спортивные представления давали крохотные сборы. Учпрофсож отмалчивался, и к концу мая удалось построить всего лишь одну лодку, да и с той произошла неприятность.

Первую шлюпку с тремя парами весел решили не тащить на озеро, а вначале испытать на пруду, в центре поселка. Под звуки гармошки, с флагами комсомольцы принесли ее на пруд. Вокруг собрались жители поселка; зрелище для этих мест было еще не виданным.

Шлюпку спустили на воду, но она оказалась такой вертлявой, что в нее едва села мужская команда. Ваня Рябов цвел. Он был в новой морской форме «первого срока», гладко выбритый и надушенный, такой, каким вряд ли был когда-нибудь на инспекторских смотрах. «Весла на воду!», «Правое греби, левое табань!» — весело командовал он. Поскольку ребятам приходилось только догадываться, что такое «табань», шлюпка сразу же чуть не опрокинулась. Рябов, казалось, не слышал ничего, ровно глухарь на току. «Суши весла! Весла на валек! Весла по борту!» Тут-то лодка и зачерпнула бортом воды, шатнулась с боку на бок и спокойно пошла ко дну. Ребята, а вместе с ними и Рябов, по горло оказались в грязной воде пруда и с трудом по глинистому дну шли к берегу, подхватывая плавающие весла.

С берега кричали разные сочувственные слова — что, дескать, первый блин всегда комом, а у первых-де российских мореходов получалось и вовсе хуже, — утешали Рябова, что белая форменка отстирается, только поначалу из нее надо вытряхнуть карасей. Курбатов и досадовал, и хохотал вместе со всеми, когда злополучную шлюпку вытаскивали и снова тащили обратно на «верфь»; к ней пришлось приделывать дополнительный киль.

Уезжая на губернский съезд комсомола, Курбатов и не предполагал, что работать в Няндоме ему уже не доведется и приедет он только за тем, чтобы передать дела, в последний раз поговорить с ребятами и собрать свой нехитрый багаж.

Никакие самоотводы не помогли. Не помогли и доказательства, что нельзя так срывать человека с места, когда он только-только начал налаживать работу. Не помогла телеграмма в Няндому, к Лукьянову — несколько коротеньких взывающих слов: «Собираются выдвигать секретарем губкомола срочно опротестуйте перед Даниловым».

В день выборов пришла ответная телеграмма. Курбатов распечатал ее с волнением: «Горячо поздравляю зпт одобряю решение (съезда) зпт лети высоко тчк Лукьянов». Фамилию Курбатова внесли в списки для голосования; потом оказалось, что в члены пленума его избрали почти единогласно. На пленуме его выбрали секретарем губкомола; как и прежде, против было два голоса.

Но теперь он уже не думал: «Завалю, не справлюсь». Справился же он там, в Няндоме. Когда Курбатов уезжал, в райком пришло сообщение из Дорпрофсожа о деньгах на клуб: все-таки грозное письмо подействовало. И теперь, отправляясь на два дня в Няндому, Курбатов чувствовал, что с новой работой он справится, но все-таки лучше было бы остаться пока на прежнем месте. Действительно, не успел развернуться — и нате вам!

Он думал о Верочке, о том, что так, в сущности, и не познакомился с ней, а потом рассердился сам на себя: «А зачем? Разве ты любишь ее? И до любви ли теперь?» Но эта мысль его не утешила.

В Няндоме уже все знали. И жалко было расставаться с Курбатовым ребятам, и радостно, что избрали секретарем именно его; впрочем, Карпыч, сухо поздравив, проворчал:

— Так я и знал, что ты на гастроли к нам приехал. Не работа это… Теперь пришлют нового. Добро, если нормальный человек, а то опять трепач какой-нибудь попадется.

— Никого присылать не будут, — спокойно ответил Курбатов.

— Как так?.. — начал было Карпыч.

— А так вот. Мало ли здесь своих ребят? Возьмут тебя, например, и изберут. Я обязательно посоветую. Опытного работника пришлют — это другое дело. А секретарем будешь ты.

Карпыч просто взъярился:

— Я тебе «посоветую»! Ты что, хочешь, чтобы здесь все прахом пошло, да?..

Спор оборвал Иван Рябов. Счастливый, даже какой-то немного обалдевший от счастья, он ввалился в райком, такой же красивый и надушенный, как и тогда, на первом испытании лодки. Еще в соседней комнате он с кем-то целовался, хохотал так, что казалось, в горле у него катается какая-то звонкая горошина, и, наконец, войдя к Курбатову, обнял его.

— Я к тебе, секретарь, — сказал он. — У моего штурмана снова военмор на десять с половиной фунтов. Я его в Совете зарегистрировал, только как-то не то получается. Вот раньше крестины были — все-таки шум устраивали и слышно было, что человек родился. А ведь нынче-то не просто новый человек рождается, а новый, да еще советский. А вокруг его рождения — молчок, тишина, когда, наоборот, надо бы звону… Очень тебя попрошу: давай октябрить моего пацана.