Петр Куракин - Далекая юность

Яшка начал рубить. Удары получались слабые, неуверенные. Рубка не получалась. Его невольно тянуло смотреть на ручник, когда он ударял по зубилу.

— Куда смотришь? — зло спросил Данилыч. — Руби, как показано… Опять не туда смотришь!

Он стукнул Яшку по затылку, и тот покачнулся от этой затрещины, тоскливо подумал: «Начинается…»

Наконец Яшка ударил ручником сильно, по всем правилам. Острая боль обожгла левую руку; он выронил зубило: из большого пальца текла кровь, и он сунул его в рот.

— Ничего, ничего, — усмехнулся Данилыч. — Заживет, руби дальше…

Яшка рубил, оставляя на зубиле бурые следы крови. Все шло хорошо, и он ударил по зубилу посильнее. Снова острая боль, казалось, сжала сердце, перехватило дыхание: он разбил и указательный палец.

— Ты паутины приложь, останови кровь-то, — посоветовал Данилыч. — Паутины-то сколько угодно.

Яшка приложил густую пыльную паутину к ране, и мало-помалу кровь перестала течь. Но работать он уже не мог, сидел и смотрел, как рубит металл Данилыч.

На другой день рабочий показал Яшке, как надо нарезать болты и гайки. Яшка был уже доволен своим учителем и даже проникся благодарностью к этому ворчливому, вечно чем-то недовольному человеку.

Но через три дня все неожиданно кончилось: Яшку вызвали в конторку мастера Филимонова.

В заводском поселке и на заводе старший мастер Филимонов был фигурой весьма заметной. Сын крупного сибирского богатея, кулака-сектанта, он из-за чего-то рассорился с отцом и двадцатилетним парнем приехал в Петербург. Одно время служил приказчиком у купцов в бакалейных лавках, был нечист на руку, да так, что никто его больше не принимал, и волей-неволей пришлось ему поступать на завод Петербургской металлической компании. Вначале он служил конторщиком, но за какую-то очередную проделку его выгнали. Филимонов выучился и стал плохоньким слесарем, зато умел подойти к начальству. Говорили, что Филимонов был в охранке негласным агентом. Как бы там ни было, начальство заметило его: вскоре Филимонов стал мастером.

Говорили и другое. Рассказывали, что в 1905 году его вывезли из цеха на тачке, но потом он вернулся на старое место, подсмеивался: «Видали революцию?» Строил разные пакости. Один раз ему сделали «темную» — накрыли мешком и крепко избили.

Оставаться на заводе было уже опасно, и начальство посоветовало ему завербоваться в провинцию, на вновь построенный Печаткиным военный завод.

Приехав, он сразу завел себе хозяйство: крепкая кулацкая жилка и тяга к земле так и остались у него, несмотря на долгую жизнь в городе. Кроме большого огорода, у него были корова и коза, поросенок, куры, гуси, важные индюшки. Филимониха приторговывала на рынке.

Самому Филимонову было лет пятьдесят пять. Он был коротконог; толстый, выпирающий вперед огурцом живот обтягивала жилетка с серебряной цепью и многочисленными брелоками. За этот живот рабочие, да и все в поселке, звали его не иначе как Пузаном. Эта кличка заменяла ему имя.

В приплюснутом, одутловатом, с маленькими, вечно неспокойными глазками, лице Филимонова проскальзывало что-то бабье: все оно было какое-то рыхлое, мягкое, и казалось, ткни пальцем — и, как на свежей булке, останется вмятина.

Вызванный к мастеру Яшка перепугался и всю дорогу до дверей конторки лихорадочно соображал, в чем же он успел провиниться. Как и в прошлый раз, он долго не решался войти, чувствуя, как неприятно замирает сердце. Очевидно, Филимонов видел, как Яшка шел по цеху; он сам пинком отворил дверь.

— Эй, как там тебя? — сказал мастер. — Знаешь, где я живу? Ну вот и подойди ко мне домой, помоги там по хозяйству.

Опешивший Яшка ничего не мог ответить. Где живет Пузан, он знал, заходил к нему с матерью, но ему совсем не хотелось помогать Филимонихе.

— За полчаса до гудка придешь обратно и номер с доски снимешь. Ну, иди, иди! Вот пропуск для проходной. И чтоб как из пушки…

Яшка медленно прошел проходную и остановился возле дома Филимонова, опрятного, с выкрашенной суриком крышей и резными наличниками на окнах. Филимониха увидела его со двора и недовольно крикнула:

— Больно ты долго… Ну, давай-ка неси ведро с пойлом поросенку.

Он понес тяжелое ведро с пойлом в свинарник, где лежал на соломенной подстилке огромный боров. Борова звали Колькой. Филимонов, словно в издевку, любил давать человеческие имена животным: корову у него звали Марфой, кот был Филька, и даже индюшка называлась Сонькой. Боров, почувствовав запах пищи, заворочался, неуклюже вставая и с трудом поворачивая голову на жирной, в складках, шее. Яшка, только увидев его, ахнул и неожиданно для себя захохотал, прислонившись к косяку: боров до удивления походил на своего хозяина.