Анатолий Кузнецов - У себя дома

— Снабженцы сваливают на совнархоз.

— Так-так, совнархоз во всем виноват! — иронически покачал головой Иванов.

— Да нет же, — улыбнулся Волков, — совнархоз жалуется на Госплан, а Госплан на Госбанк.

— В таком случае господь бог во всем виноват, он один — и больше никто, — развел руками Иванов. — Только куда мне уток девать?

— Ладно, не нервничай. Было бы что, а куда девать — найдем.

— Пока найдем, у меня каждый день десятки дохнут.

— Отчего?

— Черт их знает, много слишком, затаптывают слабых, калечатся. От голода. Не было рассчитано такую ораву кормить. Сказано — по достижении трех килограммов сдавать. А у меня они по месяцу такие бегают. И лишнюю машину комбикорма жрут. Это что — хозяйственно?

Волков задумчиво чесал шейку утенка, который сидел у него на руках; утенок пригрелся и закрыл глаза.

— Сооружай клетки и гони уток на базар.

— Давно бы так.

— Я скажу Воробьеву!

— Надо спасаться!

— И по этому случаю нас сфотографируй. Научился?

— Из тридцати шести шесть получаются.

— Давай сними нас шесть раз — один снимок как раз получится.

— Снять-то я могу… — пробормотал Иванов неуверенно, открывая футляр.

— Подумать только, какой кадр. Сюда бы самого Бальтерманца из «Огонька». Тридцать тысяч уток, и на горизонте недостроенный комбинат. Давай с Людмилой. Людмила!

— Ау! — откликнулась девушка с ведрами.

— Иди сниматься.

— Бя-гу! — Она побежала, на ходу снимая платок.

— Вот обезьяны, любят сниматься! — вздохнул Иванов. — Хлебом не корми…

— Тебя утки еще не съели? — весело спросил Волков Людмилу.

— Уж съели! Я их сама съем, я девка бядовая.

— Ты вот зачем у Марии мужа отбила и не отдаешь обратно?

— Пущай отберет, я разве дяржу?

— Не стыдно тебе? Мария небось плачет.

— Пущай плачет. И так попользовалась, будя, теперь мое время.

— Вот так они рассуждают, — вздохнул Иванов. — Справься с ними!

— Уж вы-то рассуждаете! — накинулась на него Людмила. — Умные такие больно! А мне что, прикажете век с вашими утками сидеть, свету не видать? На все село женихов — один Костька, у меня года идуть. Не хочу сидеть в девках!

— Ну, ну, потише! — прикрикнул Волков, нахмурясь. — Вот заставим тебя отчитаться перед комсомольской организацией.

— А я не комсомолка!

— Вот поговорите с ними, — уныло сказал Пианов.

— У Марии ребенок будет, — сказал Волков. — Поймешь ее, когда у тебя тоже будет и он тебя бросит.

— Коль найдет лучше, пущай бросает! А мне и то лучше, чем ничего. Я бядовая, не пропаду.

— Что-то ты слишком бядовая.

— А бядовым только и житье.

— На что он тебе сдался, дурья башка? Он же пьет, как сукин сын.

— А я ему еще подолью, за то и любит.

— Тьфу! — вдруг тонко и сердито плюнул Степка.

— Ты че-го плюес-си? — возмутилась Людмила. — Ты, что ли, меня возьмешь? Ну? Кто меня возьмет? Нечего плеваться!

Она повернулась и ушла, сердито громыхая ведром.

Волков подумал и опустил на землю сидевшего у него утенка. Тот заковылял, жалко вспархивая крыльцами, к корыту, но там уже ничего не было, и его только потолкали, сбили с ног, он затрепыхался, полез, его опять сбили, он поднялся и отковылял в сторону.

— Этот не жилец, — сказал Волков.

— Нет, — подтвердил бригадир.

— Ты с ней построже.

— Что ей сделаешь? Школу бросила, мать хворая — не ходит, бабка старая. Одна всех кормит. А девка в соку… Слышит, как другие живут. Каждый хочет жить.

— Смотря, знаешь, как жить.

— Все это очень верно. Особенно если над вами не каплет. Оно к корыту не протолкаешься — не проживешь.

— Спрячь свой аппарат, все равно карточек не сделаешь, — раздраженно сказал Волков. — Тоже философ объявился!.. Идемте в коровник. Еще невест посмотрим.

Он засопел и решительно пошел прочь.

В этот момент Людмила показалась из дверей сарая с полными ведрами. Она насмешливо посмотрела на мужчин и с сердцем вывернула ведра в корыта. Поднялась новая утиная свалка. Людмила расшвыряла уток и вдруг запела — громко, сильно, каким-то необыкновенным, великолепным голосом:

— Эй, Людмила! — сказал Волков строго. — Доиграешься. Много себе позволяешь, понятно?

— Отстаньте вы, начальник, — зло сказала Людмила. — Знаете одно — ездить-кататься да ялик чесать. Ну, судите меня, ну, стреляйте! Дармоеды, трепачи несчастные!

Она хлопнула дверью, и из сарая опять донеслась ее песня: