Тамаз Годердзишвили - Гномики в табачном дыму

Но, значит, и я могу вдруг умереть?! Я же одних лет с Анзором. В классе соберут деньги, купят венок, похоронят, а на другой день кому-нибудь из ребят поставят двойку. Ну и что, если он хоронил товарища, а вернувшись домой, не мог сесть за уроки…

Я впервые задумался над смертью. Смерть грубо оттеснила в сторону все мои чувства и мысли и прочно заняла место в моем сознании, мысль о ней стала привычной.

В тот день я поздно вернулся домой. Долго бродил по улицам, кажется, весь город исходил. И, только вконец измотавшись, свернул на нашу крутую улицу. Дверь открыл отец. Я очень удивился — он никогда не шел отпирал дверь.

— Дома никого нет?

— Где ты пропадал? — с тревогой спросил отец и бережно погладил меня по плечу своей большой тяжелой рукой.

Отец никогда не ласкал меня — ни раньше, ни потом.

Мать смотрела на нас с порога кухни.

«Опустел дом…»

Вот я стою у твоей могилы, святой для меня человек! Я преклоню колени… Нет, присяду на что-нибудь — ты ведь не терпел чрезмерного выражения чувств. Присяду, побеседую с тобой. Соскучился по твоему голосу, мне так недостает разговоров с тобой…

«Если создаешь что-либо, выкладывай себя всего. Если испытываешь боль, ощущай ее всем существом. Если ты чист душой, ничего не бойся. Думай только о том, что действительно тревожит, а если ничто особенно не тревожит, послушай лучше других, займись другими. Везде и всюду есть люди, которые не устают делать все на благо другим, печься о других. Учись у них, будь одним из них. Надеюсь, понимаешь, за какое берешься дело? Ты должен показывать людям самое главное в тебе и быть чистым, безупречным — по тебе будут равняться!»

И вот я у твоей могилы, святой для меня человек! Ты всегда думал и заботился о других, почему же я здесь один, неужели забыли о тебе?! Неужели можно позабыть тебя?!

…Он был в белой рубашке, на голове — маленькая войлочная шапка-сванка.

— Входи, входи и располагайся поудобней, — и указал мне на глубокое кресло. Собственно, только в это кресло и можно было сесть; не только стол — подоконник и все стулья завалены были корректурами, чистыми листами, уже вышедшими книгами.

Я волновался и не решался сесть.

— Садись, садись, — подбодрил он меня улыбнувшись.

Суровый с виду, он, казалось, вообще не способен смеяться, но стоило ему улыбнуться, и лицо его становилось открытым и милым, как у ребенка.

Перед ним лежала объемистая рукопись, которую он редактировал. Он перехватил мой взгляд.

— Не беспокойся, найду время и для твоей рукописи. Зайди недели через две или оставь телефон, позвоню.

Он записал на тетрадке с моими рассказами номер телефона, и его темные и как бы влажные глаза озарились улыбкой. Глаза издали казались темными, вблизи они были цвета меда. И в голосе его было что-то от глаз, от их цвета.

Я не раз встречался с ним и после, но стеснялся занимать его время — он всегда был завален работой. Но, если случалось оказаться там, где был он, я не упускал случая послушать его, — интересно, увлекательно он говорил…

А в ту первую встречу я даже поблагодарить забыл от избытка чувств…

И вот пришел к тебе всем сердцем сказать спасибо и освободиться от долга, который не смог, не сумел тебе выплатить, хотя и пытался. Не пропустили к тебе в больницу — врач уверял, что ты нуждаешься в абсолютном покое. Позже мне рассказывали, как ты усмехнулся, когда врач категорически запретил тебе вставать. Ты упрямо не верил врачам. Но чему ты должен был верить — тому, что умрешь? Что малейшее движение приведет к смерти? Да разве мог ты поверить в смерть, когда столько всего предстояло сделать?! Нестерпимо было лежать без дела, и ты встал, едва подвернулся удобный момент, — когда забылся на миг сном дежуривший у твоей постели…

Я не видел тебя в гробу, а теперь сижу у надгробного камня и не верю, что под ним недвижно лежишь ты, ты, устремленный к снежным вершинам, чистым и недосягаемым.

Кто другой укажет мне теперь путь, к кому другому обращусь за советом, кто другой так прямо раскритикует и так сердечно ободрит, как ты? Как хотелось бы походить на тебя, но, увы, мало пришлось общаться с тобой. Одно утешение — в твоих книгах раскрывается нежный цветок, таившийся за суровостью, цветок взлелеянный твоей рукой, твоим трудолюбием. Вот почему тебе не страшна была и сама смерть, которую ты попрал, презрев запрет врача.

Стою у твоей могилы и вижу — подходят чередой молодые и старые, свои и приезжие, становятся рядом со мной.