Аркадий Вайнер - Завещание Колумба

– А Костя Салтыков об этом знал?

– Ну, не сразу, конечно, но узнал. Когда Настя родилась, то Клавдия сказала ему, что это не его дочка и она от него уходит. Запил он поначалу, конечно, горевал долго, а потом пришел к Клавке: давай, мол, начнем все по – новому, девочку все равно любить буду, раз тебя люблю, моя дочка будет, забудем все, начнем жизнь сначала. Простил он Клавдию за этот грех, а она хоть и согласилась, а жить с ним толком больше не могла и не принимала его прощения. Он ей и с добротой своей не нужен был – Клава тогда Еременко любила. Ну, и он ей, конечно, помогал. Устроил в Москву на какие-то специальные курсы. Вернулась сюда – назначили ее замдиректора магазина, потом в горпищеторг, а потом уже она сама пошла – власть, силу, авторитет в городе набирала двумя руками, стала директором Дома торговли, а это у нас фигура самая заметная…

– А сейчас эта связь существует? – спросил я.

– Нет, там все кончилось, но Клавдия за эти годы стала совсем другим человеком. Система торговли – возможности, блаты, услуги, взятки, люди на подхвате всегда, – изломалась она вся.

– А вы с ней говорили раньше об этом?

– Не судья я ей. Мы с – ней прожили целую жизнь вместе. Я ведь у них в доме, когда сиротой осталась, несколько лет прожила. Я в Ярославле в пединституте училась – мне родители Клавдины посылки продуктовые слали, – на стипендию-то в двадцать рублей не проживешь. Не могла я им этого забыть никогда…

– Выходит, вы видели, как Клавдия разрушается на глазах, и ничего не пытались сделать?

– А, что я могла сделать? Она меня и слушать не хотела. Я ее совестить пытаюсь, а она смеется: мол, маленькие подарки поддерживают большие дружбы Клавдия давно считала, что меня по всем статьям перегнала. Наверное, и правда это.

– Скажите, Екатерина Сергеевна, а Настя Салтыкова знает, что Константин ей неродной отец?

– Нет, не знает. Да он ей и есть родной. Всю жизнь был отцом. И когда он в суд подал, требуя, чтобы Настя с ним жила, ведь это он от большой любви к девочке сделал. Не хотел, чтобы она Клавкину судьбу повторила. Сердцем знала я, что прав Костя, а не могла Клаву тогда предать. Отношения уже с Еременко совсем распадались, и это бы ее просто убило. И не могла она Настю отдать и не хотела, потому, что без ума ее любит. От такой любви и пошла она на это ужасное дело. Да и Есаков ее сильно подбивал на всякие пакости. Ведь моложе он ее много, боялась, что это последняя ее связь, на нем женская жизнь ее кончается.

Она подумала, помолчала и сказала:

– Трудно мне судить ее. Она ведь Настю, помимо всего, хотела устроить в Москву в институт, чтобы девочка с Петькой Есаковым поменьше общалась. Душа тревожилась у нее: парень он молодой, здоровый, бессмысленный, а девка-то взрослая уже, не хотела Клавдия, чтобы они вместе толклись в одной квартире. Надеялась, что Настя уедет в Москву, выучится, свою жизнь сложит ловчее и красивее, чем у нее самой, а все вот так страшно обернулось…

Я спросил ее:

– А Коростылев знал, что Костя неродной отец девочке?

Она удивленно взглянула на меня.

– Конечно, знал. Он ведь Костю уважал очень и к Насте хорошо относился, был уверен, что только с Костей она человеком станет… а теперь, что уж говорить, – махнула рукой и горько заплакала.

Около дома Владилен собирал машину в дорогу. Резиновой растяжкой – пауком он пристегивал чемоданы на никелированном крышном багажнике. Дети уже сидели в кабине, а Лариса стояла с сумкой в руках у распахнутой дверцы. Я притормозил у забора, заросшего кустами бирючины и ракитника, вылез из «Жигулей» и сказал Барсу: «Пошли». Пес настороженно взглянул на меня и плотнее забился в угол заднего сиденья, а Владилен нацепил последний крючок, с пыхтением соскочил с подножки, повернулся ко мне:

– Бегать надо по утрам, живот отрастил, дышать трудно…

– Давай вместе бегать, – предложил я. – Бежим цугом, залитые утренним уругвайским солнцем, – захватывающее зрелище.

Он похлопал меня одобрительно по плечу.

– Все – таки ты удивительно настырный человек! Я ведь не верил, что тебе удастся всю эту историю раскрутить.

Я смотрел на него – красивого, сытого, хорошо одетого, доброжелательно – снисходительного – и пытался понять, отчего же меня так распирает сказать ему, что-нибудь неприятное, обидное, горькое. Может быть, я ему завидую? но ведь человеческая зависть – это в первую очередь желание поменяться местами в жизни, а я ни за, что и ничем не хотел бы с ним меняться.