Александр Бирюков - Свобода в широких пределах, или Современная амазонка

Но обратимся к другим частицам и осколкам — другим вариантам построек. Отец, например. Ведь что-то от него осталось, не так ли? Что-то от него есть в ней самой, Нине Дергачевой, иначе бы она просто не родилась, не продают ведь ни в какой аптеке тех капель или таблеток, о которых говорила когда-то Алла Константиновна. Тогда, по крайней мере, не продавали и не скоро еще будут. Значит, частица какая-то имеется и, более того, сама Нина — словно здание, возведенное на этой частице. Но можно ли его строить дальше? Отец-подлец (готовая рифма) — кто он, где он? Неизвестно. Алла Константиновна надежно укрыла эту тайну. Впрочем, ведь были же где-то метрики, как раньше называли свидетельство о рождении. Или они, метрики эти, в милиции остались, когда Нине паспорт выписывали? Там ведь оба родителя записаны. Есть, наконец, загс, его архив, там в книге какой-нибудь это тоже имеется. Или они не были с отцом зарегистрированы и там в графе «отец» — прочерк? И отчество — так, миф, вымысел, бытовая фантазия? Вот ведь какая, оказывается, Алла Константиновна фантазерка была, с государственными установлениями не считалась: захотела — понесла. От кого? От мифа. Глядя на нее сегодняшнюю, такое и представить трудно. Но, может, так оно и было? И тогда Нинины — вот только как это назвать? — ошибки, ушибы, оплошности… Не то, не так она о них думает, хотя слова подходящего еще не подобрала. Ну, допустим, случайности. Тогда эти случайности, может быть, и не случайны, если они от родной мамочки к ней перешли. Вот ведь какое, оказывается, и на чем здание строится!

Но о папе. Был бы он как некая материальная величина, можно было бы на что-то реальное рассчитывать. Ну пусть не на какую-то часть фундамента — об этом что говорить? — но хоть на материальное участие. Те же алименты, ведь заработок младшего библиотекаря невелик. Впрочем, какие уж тут алименты, если она уже работает? Нужно было их раньше получать — поступилась бы Алла Константиновна частицей чего-то, что и назвать трудно. Но ведь не поступилась, и на что теперь новые сапоги покупать — неизвестно. А у мамочки просить при сложившихся обстоятельствах — вылетела ведь из университета? — верх наглости. Так что придется обойтись.

Но пойдем дальше… Архитектор С. Благодетель, конечно, — взял в секцию сумасбродную девицу с полным отсутствием выдержки, из-за чего результаты самые худшие в группе: чего, спрашивается, приперлась? Но не будет же Нина ему объяснять, что ей мама бегать на стадион запретила, а ей нужно что-то такое, что и сама она не очень понимает, но что делало бы ее жизнь несколько иной, не такой, как у других, у всех, — словно бы сообщало ей, ее жизни, еще одно измерение, что ли. Вот это, пожалуй, главное. Вы думаете, что это простое «та-тах!» и лежишь на не очень чистом матрасе, а это ведь еще одна жизнь со своими радостями и огорчениями, даже если она, Нина, никогда не будет замахиваться не только что на мировые, но и высшие областные и городские достижения. И пусть в качестве компенсации за доставленное удовольствие архитектор, С. — тоже, судя по всему, сумасброд порядочный, потому что зачем ему, человеку не то искусства, не то производства, эта самая секция, щебетание легкомысленных любительниц, вьющихся вокруг такого серьезного, отнюдь не дамского занятия, как стрельба, а мужчин в их секции раз-два и обчелся, и нет среди них ни одного кандидата в рекордсмены, — пусть этот С. в качестве компенсации разглядывает ее, пялится на нее, когда она лежит впереди, раскинув для большей устойчивости (хотя какая уж тут устойчивость, если лежишь распростершись?) ноги, отрываясь от этого прелестного занятия только для того, чтобы скорректировать, глянув в трубу, выстрел. Пусть уж. И, может быть, совсем не таким сокровенным и радостным было бы, если бы он не глядел, то чувство отдачи, которое прокатывается по телу после выстрела, начинающееся от локтей, переливающееся потом в плечи, одним толчком проходящее по спине, по позвоночнику, чтобы коротко ткнуться потом в живот, словно она с размаху налетела на что-то. Даже нужно, чтобы он незаметно глядел в этот миг, иначе это словно кто-то толкнул тебя или неосторожно задел, как в автобусе. Достаточно ли этой радости, чтобы на ней что-то строить, что-то из нее выстраивать? Едва ли. Но и отказываться от нее не стоит, пусть и она будет.

Что же еще? Сослуживцы. Но тут пока все неясно, слишком много сразу вроде бы знакомых — иные тут чуть ли не с начала века, с раннего Нининого детства, работают, — но представших, когда Нина пришла к ним не как дочка Аллы Константиновны, а как самостоятельный человек, сотрудник, словно заново, и ничего в них теперь не поймешь. Ну и не надо. И так ясно, что фундаментов, постаментов и прочих оснований здесь не найдешь, — при всей любви к литературе, к книгам не будет Нина век слоняться между стеллажами и вести одна борьбу против всех (а как еще прикажете жить в женском коллективе?), хотя, конечно, внешне все было вполне благопристойно и Нина оставалась для пожилых сотрудниц все той же студенткой, как и десять лет назад, когда прибегала сюда из школы, ну а для тех, кто стал работать в библиотеке позже, она была студенткой уже с полным основанием — поступила ведь и даже проучилась несколько месяцев (только почему так мало? И что это у нее за болезнь такая? Эти вопросы тлели, как угольки будущей склоки).