Александр Бирюков - Свобода в широких пределах, или Современная амазонка

Публика в зале, несомненно, зарубежная и не очень молодая. Больше всего пожилых ярко одетых теток, эти, конечно, любопытствуют.

Так что ты, Антошкина, в грязь лицом не ударь: на Бирюков тебя вся Европа (люксовый народ, кого попало в «Метрополь» не пустят), а может, и Америка смотрит. Правильно, Зина, нечего время тратить на перечисление внешних достоинств — они неоспоримы. Поговорим о характере: твердости, уверенности в себе, незаурядной самостоятельности. Только не очень сильно на это налегай, вспугнешь, сейчас они недоеденную закуску начнут в салфетки заворачивать, чтобы скорее смотаться. «Москва роднится с Магаданом» — неплохо. Но больше Магадан упоминать не стоит — ввиду наличия окружения, хотя по-русски они, конечно, ни бельмеса не понимают. Им ведь и «горько!» не растолкуешь. Или у них тоже есть такая хохмочка?

Ну вот, мой прекрасный и ласковый зверь, сейчас мы с тобой расставаться будем. Ты, конечно, ни в чем не виноват. Разве что в том, что не зверь еще, а зверенок. Но ведь и не будешь им никогда, если мама — амазонка, она, тоже прекрасная и яростная, всю жизнь будет воевать за тебя, прокладывать тебе дорогу, как танк. Что с нее взять, если она не может иначе? Ну так чао, бамбино? Чао-какао!

Нина встает из-за стола и делает знак Пронькину. Он тоже поднимается, хотя и смотрит на нее с недоумением. И все тоже еще ничего не понимают, но и тревоги пока никакой нет — может, невесте в дамскую комнату понадобилось: набежавшую слезу уронить (только с чего бы, если все так прекрасно?), или косметику поправить, или элементарно позобать (только где она сигарету спрятала, ведь на ней не платье, а кисея одна, сквозь которую почти все видно, ничего не спрячешь). Сейчас, голубчики, узнаете.

Нина и Алик двигаются навстречу друг другу, пока между ними не оказывается бассейн, а вернее, небольшой такой фонтанчик, который сейчас не работает, но воды, довольно чистой, в этой луже предостаточно — больше чем по пояс.

— Привет, — говорит Пронькин. — Ты чего?

— А нельзя, что ли? — спрашивает Нина.

На Пронькина любо-дорого смотреть, пообтерся в Москве, прибарахлился. На нем легкий, из посверкивающей ткани костюм, полосатая рубашка, лицо, правда, еще больше обрюзгло, но ведь и пить, конечно, все больше приходится — без этого молодых гениев в мир не выведешь, только так, ценой собственного здоровья, что-то и удается сделать на благо всесоюзного читателя, хотя он (читатель) об этом даже не догадывается.

— Может, не надо? — спросил Пронькин и даже улыбаться перестал.

— В том-то и дело! — Нина ему улыбнулась. — А ты боишься?

Будь все иначе, можно было бы спросить: «А ты ревнуешь?», но Пронькин тоже понимает, что ревновать уже не стоит. Разве что к прошлому. Но что оно, прошлое, стоит, если такое настоящее и прямо прелесть что за будущее предстоит.

— Нин, ты чего? — крикнул громко, на весь зал, за ее спиной Славик, и Антошкина тоже уже, наверное, поднялась, сейчас кинется и схватит.

Значит, надо повернуться к ним, чтобы видеть, какие у них будут в этот (следующий) момент лица и личики. Это в памяти на всю жизнь стоит сохранить. Иначе зачем тогда все?

Она поднялась на край бассейна, в который изливался (по вечерам, наверное) изящный фонтан, зафиксировала взгляд на замершей компании за банкетным столом.

— Ну, давай! — сказал Пронькин за ее спиной, — Только сразу, а то вода, наверное, холодная, зараза. А я еще и выпить не успел.

И он трусит, значит. Но откуда — холодная? В помещении ведь и, может, ее тут три дня не меняли. Сейчас проверим.

Она покачнулась и упала спиной в воду. Пронькин тотчас рядом бухнулся. Еще один столп брызг поднялся.

Ох как славно, черт побери! Ох как славно! Все-таки она это сделала! А что может быть прекраснее, чем сознание выполненного долга?

В миг оживился, словно проснулся, зал. Да что там оживился! Все, кажется, с мест повскакивали. Пестрая разноязычная толпа хлынула к бассейну, растворив в себе жалкую кучку участников праздника. Ах, что за свадьба в стиле «рюс»! Ах, какой какомей! Удивительные все-таки люди, эти русские!

Потом было поскуливание Оленьки в туалете, где обе они дожидались, пока Антошкина поймает такси, свистящее шипение Тамары Васильевны (ее понять, конечно, можно, но ведь штамп у Славика в паспорте остался — что вам еще нужно?), Пронькин (или кто-то еще, но точно не Славик, Славику об этом думать было некогда — он переживал), карауливший у дверей с целым фужером водки — чтобы не простудилась, а дальше — Каховка, Каховка, привет, мышеловка (вот наконец и рифма осмысленная нашлась)! Все хорошо, что хорошо кончается. Кстати, и на телеграмме сэкономили — теперь-то маме зачем о замужестве сообщать?