Елизар Мальцев - Войди в каждый дом (книга 2)

— Вы здешняя?

— Считайте, здешняя,— с глубоким вздохом ответила женщина, видимо жалея о чем-то.— Раньше в колхозе робила... Из-под Костромы я...

— Нравится вам здесь?

— Живу, не жалуюсь, чего мне...— Губы ее не покидала легкая усмешка.— В тепле, сытая каждый день, одеть-обуть есть чего, что мне, старухе, надо?

— Так...— Ему как-то не хотелось оборвать разговор, и он спросил: — Пишут вам земляки? Как у них там, в колхозе-то?

Улыбка погасла на лице женщины.

— Трудно живут...

— Да, да! — закивал он и поднялся, чувствуя, что стало невыносимо жарко.— Впрочем, вы, кажется, правы — мне на самом деле назначена ванна!..

Он перекинул через плечо мохнатое полотенце, спустился в полуподвальный этаж, где помещались ванны, и скоро уже лежал в воде, шевеля до смешного укороченными ногами. Тело сразу покрылось матовыми бисеринками, порозовело, в него вступила теплая истома, и, полуприкрыв глаза, он машинально следил за стоявшими на кромке ванны песочными часами. Из верхнего пузырька текла, не останавливаясь, струйка песка, и ему невзначай представ-

лялось, что песок отмеряет не секунды и минуты, а жизнь. Он думал о женщине из Костромы, кровно связанной со своей деревней: она хоть и жила здесь хорошо и сытно, в ней болью отзывалось то, что происходило сейчас на родной земле. А он? Что же случилось с ним, если он перестал понимать людскую боль? В таких случаях принято говорить — переродился, оторвался от масс, но разве эти казенные слова могут что-то объяснить, хотя бы ему самому? Сейчас, оглядываясь назад, он старался убедить себя в том, что у него тогда не оставалось иного выбора, но в глубине души не верил в это. Вся беда была в том, что в ту метельную ночь, когда ему позвонили из Москвы, у него не хватило ни мужества, ни смелости, не хватило того, что имелось в избытке в молодые годы. А может быть, он просто боялся лишиться всего, к чему привык,— быть в центре внимания большого коллектива людей, в центре политических страстей, быть в числе избранных, призванных решать трудные и сложные дела партии и государства? Нет, он не дорожил своим положением. В ту пору, когда решалась эта непродуманная затея с тремя годовыми планами, он ведь и не смог бы убедительно обосновать свой отказ, он еще недостаточно глубоко разобрался в экономике области, да и вряд ли его отказ остановил бы события. Секретарь просто отбросил бы его в сторону как человека, не понявшего зова времени, ведь в тот момент ему важно было подхлестнуть с помощью одной инициативы все остальные области и на примере ее показать, какие неограниченные возможности таятся там, где люди работают с огоньком!.. Конечно, он не посчитался бы с возражениями Пробатова. Однако как легко он нашел лазейку и оправдал себя! Жертва! Почти без вины виноватый!

— Вы не уснули, Иван Фомич? — раздался за стеной кабины голос сестры, и он увидел, что верхний пузырек песочных часов был пуст. Ему стало холодно до озноба, он ухватился руками за стенки ванны и поднялся, скользя по ее ослепительно белому дну.

— Спасибо,— тихо ответил он и набросил на плечи широкую, в голубых разводах, махровую простыню.

Ванна взбодрила ето, он почуствовал себя помолодевшим и сильным. Через час-другой к нему снова придет усталость, ставшая теперь постоянным спутником. Но сейчас ему было хорошо, он глубоко, с наслаждением дышал, тело под мягкой простыней приятно горело, облитое острым испаряющимся холодком. Он быстро оделся, пру-

жилистым шагом поднялся в номер, где нужно было немного полежать после ванны, но не задержался тут и минуты. На открытой двери балкона, качаясь, отражались в стекле зеленые ветви деревьев, за бухтой кипело светляками море, и Пробатова потянуло туда.

Пробатов забрел в пустынное место, по- дальше от людской суеты и толчеи, от лежавших на пляже темно-коричневых, словно обуглившихся на солнце, обнаженных тел. Здесь, под прикрытием серых валунов и колючего, звенящего на ветру кустарника, он мог раздеться догола, не стыдясь своего оплывшего жирком живота, дряблых мускулов, бледной, сухой, начинающей стареть кожи. Он долго любовался мозаикой разноцветных камешков под прозрачной водой; играла, дробилась на воде искрометная рябь, и отсвет ее зеркально падал в глубину — испещрял дно золотистыми прожилками.

Глаза устали от блеска воды, Пробатов лег ничком на теплый песок, опустил на скрещенные руки голову и в ленивой полудреме смежил набухшие веки. Шелестело за спиной море, усиливался ветер, с тяжелым хрустом обрушивались на берег волны. Отступая, они волочили за собой говорливую гальку, а подбираясь к ногам, обдавали тело щекочущими брызгами. Пробатов не шевелился.