Иосиф Герасимов - Сказки дальних странствий

„Возьми меня в жены, — сказала она. — Мне сейчас не резон возвращаться во дворец“. И подумал Дунай, что станет он теперь родичем Владимиру, и взял Наталью в жены. Долго ехали они через степи к Киеву, а когда приехали — там праздник.

Собрался князь вести в церковь Опраксинью. К ним присоединились Дунай и Наталья. И вот снова пир в гриднице, большой пир в честь женитьбы Владимира и богатыря Дуная. И когда выпито было и съедено, князь сказал: „Ну, а сейчас, богатыри, хвастайте!“ Таков был обычай на Руси. Тот, кто хвастать не умел, — не богатырь. Один восхвалял свое оружие, другой — коня, третий — ну, конечно же, самый глупый — жену свою. Только Дунай молчал. И тогда Владимир сказал: „Ну, а ты что, Дунай, молчишь? Или тебе нечем похвастать?“ Дунай поднялся и сказал: „Почему же нечем? Да и зачем мне хвастать, когда я самый ловкий из богатырей?“

Замолчали все за столом, никто Дунаю не перечил, знали — он теперь княжеский любимец, да и родич. И вдруг — смех. Обернулись и видят: смеется Наталья.

„Ты самый ловкий? — спросила она. — А вот мое обручальное кольцо, я на волосы его себе поставлю. Пустишь стрелу, чтобы она сквозь кольцо пролетела и ни одного волоса на голове моей не задела?“ Дунай поднял лук, но в последний момент рука его дрогнула, и стрела кольцо с головы Натальи сбила. „А теперь ты становись!“ — сказала она. Он встал. И пустила она стрелу так, что она сквозь кольцо прошла и ни одного волоса на голове Дуная не задела. „Так кто же тут самый ловкий?“ — спросила Наталья. И не выдержал Дунай, схватил ее за кудри, поволок из гридницы в степь.

Долго волок. Потом поставил на колени, сказал: „Примешь смерть за то, что мужа унизила“. И упала ниц перед ним Наталья, голосила, что поддалась гордыне и может любое наказание принять, но не смерть, потому что в себе косит она богатыря и Дунай, убив ее, убьет и сына своего. Но не дрогнула рука Дуная. Гнев был сильнее его. Ударом копья поразил он Наталью и неродившегося сына своего. И когда сделал это, воткнул копье острием вверх в землю и кинулся на него…

Вот такой сюжет, Костенька. Тут есть над чем поразмыслить, верно? А за окном ночь, и все сыплет и сыплет снегом вьюга. Холодно сейчас на дворе…»

Был у Ани день рождения. Ее поздравляли в столовой экипажа, подарили торт, а потом, испросив разрешения у первого помощника — так уж у нас водится, без такого разрешения компанию не соберешь, — она пригласила несколько человек к себе в каюту. Ну, конечно же, и меня. Каютка у нее была маленькая, но нас набилось шесть человек вокруг столика. Рядом с Аней сел радист Махмуд Сафаров. Он был широк в плечах, мрачен темным, загорелым лицом, со сдвинутыми густыми бровями, и, только когда взглядывал на Аню, глаза его делались ласковыми и кроткими. Все на судне знали, что он всерьез влюблен в нее, пишет ей письма и сочиняет для Ани стихи, и ей все это нравилось. Рядом со мной села кельнерша нашего ресторана Люся, круглая, крепкая девушка с яростно полыхающими щеками; ей совсем недавно исполнилось, так же как нынче Ане, двадцать два года, и они себя считали на пароходе старушками — большинству девушек у нас по девятнадцать и двадцать лет.

Люсю сделали кельнершей, потому что она знала два языка — английский и французский, — кончила курсы по сервису, несмотря на свою полноту, легко, почти бесшумно передвигалась по залу, была молчалива и предупредительна, но официантки ее почему-то боялись — я слышал это от них не раз. Пришла еще Аленка, бармен из музыкального салона, остроносенькая, как птичка, смешливая девушка, и, конечно же, старший судовой врач, седой, с немигающим взглядом человек; он выпил глоток вина, долго после этого шевелил пухлыми маленькими губами, будто это самое вино застряло у него в зубах, потом церемонно поклонился и ушел, полный собственного достоинства, — врачи на судах почему-то всегда полны собственного достоинства.

Аня была счастлива. Она радостно принимала от нас подарки, восхищаясь каждой безделушкой, сидела курносенькая, раскрасневшаяся, в синей кофточке с короткими рукавами, которая ей очень шла, и я подумал, что на такую Аню невольно обернешься на улице, и не дай ей бог, если рядом будет Сафаров. Крутились кассеты магнитофона, тихая, приятная музыка наполняла каюту.

— …А еще был такой случай, — говорил Сафаров; он делал ударение в слове «случай» на «а» — в этом был особый морской шик. — На Босфоре, представляешь, совсем узкое место… Туман. Справа берег, слева берег, дома, — у самой воды. Кофейни. Но ничего не видно. Очень сильный туман. Капитан стал ругаться с лоцманом. Полминуты всего ругались. И пароход на берег пошел. Двухэтажный дом на бок свалился. Представляешь? На втором этаже — свадьба была. Жениха кирпичом убило. А невеста на мачте повисла. Немножко поцарапалась. Но, конечно, спасли. Капитана в турецкую тюрьму взяли. А лоцмана родственники жениха повесили… Замечательный случай, а? — И Махмуд делал при этом такое зверское лицо, что и в самом деле становилось не по себе.