Иван Шамякин: Зенит

Колбенко остановился рядом, сразу узнал голоса, спокойно сказал:

— Наши. — И хмыкнул: — Вот тебе и Кузькин приказ. В светлой — от солнца, праздничной — от золотистых обоев и пестрых штор комнате беспорядок был только на полу: разбросано постельное белье, хотя, судя по мебели, вошел я не в спальню, а в гостиную, или как она там называется, — до войны я, крестьянский сын, студент, редко наведывался в городские квартиры, где каждая комната имеет свое назначение. Наверное, окажись мы здесь только наедине с парторгом, я удивился бы такому порядку у оккупантов и порадовался б: удирали они явно в спешке, не успели даже снять скатерть со стола. Но сейчас было не до того.

У двери в соседнюю комнату на полу стояла на коленях Лида Асташко и укладывала в чемодан… эти тряпки. Чистенькое белье сейчас же стало для меня тряпьем, чужим, мерзким.

Напарница Лиды, прибористка Глафира Василенкова, стояла на стуле и снимала шторы. Она тянулась руками вверх, юбка задралась, оголилась над грубыми кирзовыми сапогами мраморно-белая кожа. Но не Глашины ноги взволновали, не Лидины тряпки возмутили. Взорвало другое чувство, осмысленное мною значительно позднее.

— Вы что тут делаете? — спросил почти шепотом.

Глафира ойкнула, спрыгнула на пол, вытянулась. А Лида только поправила выбившиеся из-под пилотки волосы и глянула на меня широко открытыми глазами с каким-то просто детским удивлением: не видишь разве, чем мы занимаемся? Объяснила:

— Посмотри, Павел, сколько здесь добра.

Еще будучи сержантом и командиром орудийного расчета, я зло кричал только во время ведения огня, когда у какого-нибудь номера что-то не ладилось. Но кто из командиров не ругался в бою! Да на эту ругань не то что не обращают внимания, ее просто не слышат. Став комсоргом, я ни разу не повысил голос на сержанта или рядового, тем более — на девушку.

И вдруг в присутствии старшего по званию, по должности, по возрасту я взорвался диким, до визга, криком:

— Младший сержант Асташко! Встать!

Лида удивилась, золотые от солнца и обоев глаза ее еще больше округлились, медленно поднялась, но стала «вольно».

— Как вы стоите?

— А как надо стоять? — Губы ее скривились в насмешливой улыбке.

Понимал, что делаю глупость, но несла меня какая-то незнакомая властная сила.

— Стать как положено!

Она поправила ремень, но не вытянулась.

— Кто вам позволил приходить сюда? Вам читали приказ командира дивизиона? Тряпичницы! Бабы! Марш на батарею! Доложите командиру! — Не особенно доверяя Данилову — не накажет он их со всей строгостью, — я обратился к Колбенко: — Товарищ старший лейтенант! Закатите им на полную катушку!

Моих прав мало, полагал я. Парторг загадочно молчал, настороженно хмурясь. Его молчание неожиданно укротило меня. Я скомандовал почти обессиленно:

— Марш!

Василенкова проскользнула испуганной мышкой. Лида прошла гордо, независимо, даже легонько задела меня локтем.

Колбенко осторожно, как у себя дома, переступая через разбросанные вещи, обошел комнату, заглянул в соседние… Хмыкнул с непонятным смыслом, стер с лица не улыбку, не серьезность, а что-то другое, незнакомое. Наклонился, поднял с пола детскую рубашонку, вышитую красивым узором — точно еловые лапки разбросаны по ткани. Подержал, рассмотрел с грустной тенью на лице, осторожно положил на стол. С рубашкой понятно — напомнила собственных детей. А молчание его, человека далеко не молчаливого, удивляло. Более того, как-то странно беспокоило — я словно ожидал, что он осудит мой поступок. А поступил я — не сомневался — правильно, любой командир обязан пресечь нарушение приказа.

Удивляя меня дальше, Колбенко предложил:

— Поищем носовые платки. И на портянки… На подворотнички. Надоело просить Кума.

Только что кричал девчатам «Тряпичницы!». Теперь, выходит, сам займу их место? Ничего себе воспитатели!

— Не нужно, Константин Афанасьевич.

Парторг на удивление легко согласился:

— Не нужно так не нужно. — Но, выходя из дома, все же упрекнул: — Идеалист ты, Павлик. С тобой будешь ходить в рваных кальсонах и в освобожденном Берлине.

Некоторое время Колбенко молчал. Но по веселому свисту, по загадочной улыбке нетрудно было понять, что парторг в хорошем настроении. Отчего? Вот этого я не мог сообразить. Знал, настроение его меняется, как мурманская погода. Правда, я научился разгадывать причины перемен: внешне грубоватый, человек этот был как тончайший музыкальный инструмент: только тронь — и зазвенит то на один, то на другой лад. Что его сейчас развеселило? Почему он так равнодушен к нарушению девчатами приказа? Удивляешь ты меня сегодня, батько! Я действительно любил Константина Афанасьевича как отца, да и он, старше всего на четырнадцать лет, нередко обращался ко мне просто и ласково: «Сынок».