Леонид Леонов - Записи некоторых эпизодов, сделанные в городе Гогулеве Андреем Петровичем Ковякиным

Потом встал я через месяц, все во мне клубилось. Еще больше тоска меня стала прижимать, чем тогда, в те часы, как я от Геннадия к Терлюкову через весь Гогулев петушком бегал. Ах, хуже это Помпеевых трясений – переполох людской души!

Пробовал я потом справки наводить, что это за человек такой был, что до обезьяны додумался? «Великий человек!» – отвечают. Тут я и пожалел о тех временах, когда ни одна личность великая Гогулева не посещала, ни сном ни духом. По-моему, как я дошел, чем больше личностей, тем хуже. Всякая личность такая крови требовает. А мне так кажется, что больше капля крови человеческой стоит, чем вся личность с потрохами целиком. Ох, славно на земле жить будет, когда личности переведутся: тихо и безмятежно! Некому будет допытываться, от которой причины цветы цветут. И птичку никто резать не будет, чтоб узнать, которым она местом поет. Поешь – и пой, и очень превосходно!

В эти дни, в канун болезни и в край осени, объявился на деревнях неизвестный чудотвор. Чудес он, правда, не творил никаких, а только ходил по деревням и рассказывал мужикам темные вещи. Никому не понятно, а каждому лестно и любопытно, потому что как хочешь, так и понимай.

Зашел раз вечерком на голубятню ко мне братец Сергей Петрович (он письмоводителем в Совете). Сел противу меня, усмехнулся: «Все пишешь, товарищ?..» – спросил он, посмеиваясь. «Что ж, и пишу!..» – ответил я без обиды, однако перо отложил в сторону. «Голубей-то всех съел?» – спросил он еще. «Голубь не человек, не любит, чтоб его ели…» – так же отвечал я. «Ну, пиши, пиши, пописывай, – сказал он и добавил, помолчав: – Про Феофана-то слышал?» – «Нет, – отвечаю, – не слыхивал. Какой такой Феофан?» – «А чудотвор-то!» – «Про чудотвора, – говорю, – слышал, сказывал Пелевин. Так разве он Феофан?» – «Да-а, Феофан!» – протянул этак братец и смолк. Меня же так и встряхнуло при этих словах: что же это такое, думаю, перст уж или самая десница? Братец потом посидел-посидел, сказал: «Текет у тебя крыша-то?» Я говорю: «Текет, дырок много… К зиме вот бумажкой заклею!» Он усмехнулся опять, посидел полминутки и ушел.

Стал я после него волноваться. Досушил на лампочке свои писания и карандашиком на стенке записал: «Не забыть повидаться с Феофаном». Хотя я и знал, что он есть беглый монах, однако хотелось мне спросить его: конец ли это и где исход. И что юродивец он, то есть человек без прикрепления, я тоже знал: это-то и распаляло мое воображение вконец.

Сеновалов приказал ловить Феофана, ибо от него поднималась муть и сотрясение в умах. Были посланы люди, чтоб поймать, однако Феофана укрывали мужики. То провозили они его в соломе, то рядили в бабское и так охраняли, внимая открытым сердцем безумным Феофановым речам. Люди волновались, грозя вспыхнуть. Все ходили и поддакивали, но во всех были замешательство и содом. А мужик все слушал и все слышал и молчал, Сеновалову на страх.

7 сентября 1919 года пришел ко мне Бибин, М. И. Весь он был в грязи, а глаза торчали из него, как палки. «Почет и уваженье, – сказал он мне, – чуть сапог и даже ног на Базарной не оставил». – «Грязь?» – спросил я. «Грязно и мерзопакостно!» – ответил он и покривился губами. Мы посидели. «Конинки хочешь?» – спросил я. «Я сам себе конинка, – ответил тихо М. И., – скоро так брыкнусь, что щепа полетит!» Жалея его, я замолчал. «А Феофан-то!» – сказал он вдруг, и глаза его углями сверкнули. Я прикинулся, что не понял. «А что Феофан?» – спрашиваю. «А то, что его и во Вьясе, и в Репьевке, и даже в Кирьеве, за семьдесят верст ищут… А он тут, рядышком, на опушке в Засеке сидит, грызет сухарик черный да ждет!» – «Думаешь, дождется?» – тихо спросил я. Но Михайло Иваныч только пальцами в стол постучал и промолчал.

Дальше я не мог больше терпеть никак. В ту же ночь вышел я из Гогулева, имея при себе немножко хлебца. Потому что знал про Феофана, что он как дикий зверь, что его можно приманить хлебцем. Направился по косым линиям к Засеке (если б за мной следить стали), трижды я таким образом весь Гогулев обошел. А потом и пошел. Лес под Гогулевом выходит клином, потом расширяется бесконечно, а мы, гогулятники, как бы на тычке.

Цельных три часа шел я полнейшим ходом по грязям да по кочкам. Стало светать. Птицы какие-то посвистали. Холодало слишком. Заморозком вдарило, идти было легко. Лес объявился мне местами красный, а местами унылый догола. Тут я и сообразил, какую меня чушь сделать угораздило: разве в лесу иголку сыщешь?