Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.

Было жутко и непонятно.

Потом они положили отца на широкую лавку, под икону головой, скрестив ему руки; накрыли чистой, из сундука, дерюгой.

…Миша бредил без сна:

— Кто там? Федя, кто там?!

— Никого нет, Миша. Никого.

Миша бросился к брату и спрятал лицо у него на плече.

Метель гудит, гуди-ит. Стонет метель.

На колокольне не перестают звонить:

«Бом-м… Бом-м… Бом-м…»

Федор сидел за столом и курил, курил, курил беспрестанно. Сознание временами мутилось — предметы плыли перед глазами, останавливались, снова плыли.

Обычный стук в дверь показался Федору орудийным выстрелом.

— Кто? — спросил он, вздрогнув.

— Я, Семен, — отозвался Сычев, уже войдя. И опешил: — Ай преставился?!

Федор посмотрел на него невидящими глазами и безнадежно махнул рукой, не изменив позы. Сычев же, увидев на полу винтовку, забегал по избе глазами. «И кровь, — мелькнуло в мыслях. — Тут дело нечисто». А вслух сказал:

— Царство ему небесное! Все там будем… — Он размашисто перекрестился, постоял-постоял, переминаясь с ноги на ногу, взялся за ручку двери. — Лампадку-то зажги, Федор… — Еще раз перекрестился, теперь уже торопливо, и вышел.

Зинаиды весь вечер не было дома. Когда она пришла с посиделок, Федор, глотая ком в горле, сказал глухо:

— Папашка… Умер…

Она бросила взгляд на лавку и метнулась к отцу… Когда она пришла в себя, ей рассказали все. Она молчала. Тихо плакала.

Федор, прижавшись щекой к груди отца, прошептал:

— Папашка… Папашка… Ведь я тебя любил.

Миша обнял брата. Зинаида, в бессилии прислонясь к стене, еле шевелила губами, запрокинув голову:

— Папашка… Как же так?

И вот Федор встал, выпрямился, погладил Мишу по голове и сказал надорванно и хрипло:

— Пойду расскажу Андрею Михалычу.

А к утру отец лежал уже на двух столах, приставленных рядом, вымытый, с расчесанной бородой, накрытый до рук белым. Все это сделали заботливые руки Матрены Сорокиной и соседок.

В ту ночь, перед тем как увидеть Ефима на лавке, Семену Сычеву не спалось. Метель выла. Изредка побрякивала вьюшка в трубе. Мысли были невеселыми.

— Спишь? — окликнул он жену.

— Где там спать! Ишь как бушует. Господи боже ты мой!.. А ты чего не спишь? Бывало, гром не будил, а теперь… беспокойный.

— Нету покою. Нету… Отчего бы это так? Как ты считаешь?

— Не управляешься — вот и покою потому нету… Летом нанимаешь, а зимой один.

— И то, пожалуй, правда: надо бы человечка нанять на круглый год. — Семен самодовольно добавил: — Батрачок, значит, требуется. Так, так. — А потом уже совсем мрачно: — Только не оттого беспокойство.

— А от чего же еще?

— Разве не слыхала, что на селе толкуют?

— Слыхала малость.

— Что? Рассказывай.

— Ну-ка да осерчаешь…

— Все равно говори.

— Будто Федька с Крючковым в избе-читальне при всем народе кричали: Сычев, дескать, кулаком становится, осаживать его надо. Андрей Михалыч, дескать, не видит.

— Вот оно что, Лукерья! Не дадут они мне ходу. Тогда эти самые кулаки не давали развороту — что ни затей, из рук вырвут, теперь эти… «читальщики». На дороге будут стоять. Не пускают.

Семен первый раз высказывал такие мысли жене. Да и некому больше сказать и нельзя: разбогател — стал одинок, перестал доверять людям. Люди для него стали другими. Постепенно всех их он разделил незаметно для себя на два лагеря: не мешающих жить и мешающих.

— Ты подумай, — продолжал он. — Им резону нету поддерживать богатство. Сами-то голыши: Федька — отчаюга, Крючков — бездомник. «Бедноту» читают и с глупа ума кричат без понятия. А не соображают того, что есть кулак. Кулак — это раньше был, другому богатеть мешал. А я никому не препятствую. Пожалуйста!.. Теперь, Лукерья, не кулаки мешают мужику — кулаков нету, а эти самые… партейные. Конечно, Андрюха Вихров, этот ничего. А Крючков вырастет — будет заворачивать. — Последние слова он произнес почти шепотом.

— А Федька?

— Федька — не знаю… И черт его принес сюда, лешего!

Семен долго молчал. «Вот тогда-то, в колодец-то, не надо бы было». Но жене об этом не сказал, а строго предупредил:

— Ты смотри, кому-нибудь не ляпни о нашем разговоре.

— Да что ты, Семен. Разве ж можно!

Но он не успокоился. В голову лезло: «Вот еще разболтает где-нибудь». Перестал и жене доверять.

Некоторое время он ворочался с боку на бок, потом надел шубу и вышел во двор, к лошадям.

Метель сразу залепила глаза снегом. Пучок соломы ударил в лицо. Семен отвернулся от ветра, подняв воротник, и решил: «Солому-то, наверное, у Земляковых сорвало с крыши. Хозяева! На крышу не разживутся». Зайдя в конюшню, он поправил корм в яслях, погладил ласково лошадь.