Иосиф Герасимов - Скачка

Артист поднял шум, к ним сбежались, дали Антону воды — прополоскать рот. Газик, что привез обед, еще стоял на дороге, решили Антона отправить с ним в барак, а там фельдшер разберется, как дальше быть. Дорога оказалась мучительной, его било, колотило, бросало в пот, и более всего он боялся, что у него снова начнется рвота. Потом он впал в забытье и очнулся в изоляторе. Толстый, с волосатыми руками фельдшер, попавший в здешние места за тайную продажу наркотиков и дефицитных лекарств, сопел над ним, ощупывая живот, заставил выпить каких-то порошков, потом сказал:

— Тебе, наверное, в больничку надо. А покуда лежи.— И вдруг сделался строг, лицом побагровел: — И без баловства!

Антон проснулся ночью, сквозь небольшой проем окна пробивался тусклый свет. Он стал думать: может, и не поднимется, и остро захотелось оказаться в Третьякове. Третьяков — это и мать, и Найдин, и многие, многие люди, которых знал Антон с детских лет... Кому он там помешал? Трубицыну? Глупость. Этого он уж давно разгадал.

«Послушай,— сказал он как-то Владлену,— какого черта ты обещаешь людям то, что невозможно сделать?.. Ведь они надеются...»

«Вот я и хочу, чтобы они надеялись. Так им легче жить».

«Но вот ты наговорил, что через два-три года всех расселишь по отдельным квартирам».

«Конечно, сейчас установка такая. Есть решение... Однако ж не моя вина, что фондов не дают. Кое-что из Потеряева вытрясем, из молокозавода, мясокомбината. С миру по нитке... Ну, два дома поставим наверняка. А если я людям начну говорить, что ничего у нас не будет: ни продуктов, ни квартир, ни детских садов,— они ударятся в беспробудное пьянство. Без надежды людям нельзя...»

«Но кому нужны лживые надежды?»

«А разве где-нибудь когда-нибудь они бывают полностью реальны? Они на то и даются людям, чтобы они жили воображением: мол, все решится само собой. Иногда так и происходит... Времена, Антон, переменчивы, а теперь особенно... Если говорить честно, мы безнадежно отстали. Сейчас это ясно и ежу. Нам выпал такой период истории, когда все остановилось и попятилось назад, и никто всерьез не задумывается, как подняться и двинуться вперед. Никто! Как бы ты ни кидался на меня, но жить я могу лишь так, как и другие. Мне высунуться не с чем. Кое-где прикрыть грехи могу. Но не более. Я ведь тоже живу надеждой: все вдруг сдвинется с места, и тогда... вот тогда я готов на стол выложить свои идеи. А сейчас мне за них по шее дадут. Назовут новым нэпманом. Наш Первый уже кое на кого с такими упреками кидался. Область наша ни плохая, ни хорошая. Перебиваемся с хлеба на квас, хотя сравнительную цифру выдаем прогрессирующую. Ну и ладно. Плохо быть в конце. Но худо быть и в начале. Нагрянут комиссии за опытом и будут во все нос совать. А это накладно. Нужно каждую комиссию одарить, обласкать, чтобы она уехала в радостном возбуждении: вот, мол, как людишки живут. А живут они, Антон, всюду одинаково. Всюду не хватает еды и хорошей одежды, машин и квартир, всюду находятся те, кто отыскивает лаз, как уцепиться крепче, чтобы жизнь не проковылять с посохом. Да, лучше всего быть середняком. За это и воюем».

«Ты циник, Владлен. А циником нельзя быть на такой работе».

«Глупости. Я не циник. Я просто жду своего часа. И, поверь, дождусь. Все, что я тебе говорю,— реальный взгляд на жизнь. А у тебя мечтания. Ими тоже людей не накормишь».

«Ну, это мы посмотрим».

«Ладно, давай, действуй. Я тебе мешать не буду. Лишь бы ты мне не помешал».

Потом Антон понял: Владлен жил, будто плыл по течению, наслаждаясь теплом воды и уютностью пребывания в ней, ничто его всерьез не тревожило да и тревожить не могло. Ведь Третьяков Трубицын рассматривал как трамплин, чтобы взлететь с него на крупное место, где вообще ни за что отвечать не надо будет, а жизнь сделается более прочной и спокойной. В этом городе ему тоже жилось неплохо, не им было установлено это самое крохоборство, когда все зависимые от городских властей предприятия должны были обеспечивать нормальное житье-бытье председателю, чтобы он мог и нужных гостей принять — чем богаты, тем и рады,— не Трубицыным это было установлено, а как-то сложилось повсеместно само собой, вписывалось в естественный ход вещей как будничная норма, и если Трубицын от такого отречется, то окажется белой вороной, ему могут не простить: чистоплюй нашелся! А мы грязненькие?

Бунтовать, конечно же, Трубицын не мог и не хотел, он хорошо в свое время поработал журналистом, стал собственным корреспондентом одной из центральных газет — вроде бы человеком, от местных властей не зависящим. Но это только так казалось. Ведь если он сделается неудобным обкому, то найдут способ без труда его выпихнуть. Да и жизнь Трубицына постепенно сделалась тревожной: редакция вдруг стала требовать острых, разоблачительных материалов, особенно когда приближалась подписка. Но та же редакция не учитывала: жил-то Трубицын в областном центре, там состоял на партучете в областной газете, споткнись где — ему влепят на полную катушку, если он до этого раздразнит обком. Он ведь и поликлиникой пользовался, где областные начальники лечились, продовольственные заказы получал в ларьке при обкоме, из того же гаража машину вызывал,— в общем, зависимостей много, вот и покрутись. Нужно быть и для редакции хорошим, и для области, а тут еще в газету пришел новый редактор, совещание, которое он провел с корреспондентами, показало: спокойной жизни не будет, каким бы пером журналист ни обладал. У Трубицына перо считалось хорошим, он мог и лирические пассажи коротко и точно вставить в корреспонденцию, и диалог у него получался живой и четкий, сотрудникам с его материалами никакой работы вести не приходилось, их подписывали и отправляли в набор. Судить его работу редакция собиралась по степени смелости и откровенности разоблачительных материалов. И тут Трубицыну в руки попало нечто подобное. Второй слыл заядлым охотником, проводил охоту с размахом, выезжала с ним целая свита, под это дело на берегу озера поставлен был металлургическим комбинатом охотничий домик, а на самом деле прекрасная вилла с каминами, с финской баней, в холле висели шкуры. Никто из заводских, кроме директора комбината и его заместителей, там не бывал. Ну, стоял этот домик и стоял. Второй наведывался туда после удачной охоты, и, по давним российским обычаям, идущим еще от князей, за длинным, сколоченным из крепких досок столом, покрытым прозрачным лаком, вели пир, собаки крутились у ног, грызли кости. Происходило это обычно по праздничным и выходным дням, в домике имелся телефон, который знал помощник, и в случае нужды Второго всегда могли срочно доставить в город.